Знай обо мне все
Шрифт:
«А пра говорят, что ты смелый?» – спросил меня белявый пацан, как я потом узнаю, Петька Пугач.
«Не замечал за собой этого», – попробовал пошутить я.
Но тот не отставал:
«Говорят, ты мертвяков вовсе не боишься».
«Не боюсь, – подтвердил я, – че они мне сделают?»
Петька ехидненько хохотнул в свой кулачок, уморщенный, видимо, недавним ожогом.
«А ночью гвоздь забьешь в крест Веденея?» – спросил он.
О Веденее я уже слышал. Старик такой был. Незадолго до моего приезда помер. Говорят, не только сам колдуном состоял и еще с разными
Аккурат между крестом и гробом. Словно отъединил их друг от друга. А когда уже стали опускать гроб в могилу и вроде никто не послаблял веревки, как он сорвись одной стороной, и стал на попа в могиле. Гвозди – брызгом повыскочили, а крышка не открывается, словно кто ее изнутри держит.
Закопали его наспех, а крест так в похилести и оставили. Потому что сколь его ни выправляли, так он вбок куда-то все время кочерился.
А ночью – это видело полхутора – что-то огненное залетело в трубу опустелого Веденеева дома.
С тех пор только и разговоров было в хуторе, как о Веденее.
Даже, должно быть, брехали, а может, и правду говорили пацаны, бойцы и те близко к кладбищу не останавливались: то ли боялись, то ли не с руки им было на пустоши торчать.
Но я, уже насмотревшийся на столько смертей, конечно же, был уверен, что не боюсь покойников. Поэтому, усмехнувшись, произнес: «Забью я, ребята, гвоздик в крест деда. Даже в лоб бы ему заколотил, да отрывать лень».
Наверно, шлепнул я лишнее. Потому что какую-то неловкость испытал. Хоть и дед был, говорят, зловредный, но все же покойник. За себя теперь не ответчик.
До вечера, а гвоздь я должен был забить в полночь, мы блукали по хутору и вокруг него все вместе. Валет то и дело посылал своих шкетов: то в погреб кому залезть, то махотку на колу, где она сушилась, разбить, то морду кому «отштукатурить», как он говорил. Пацаны его слушали, с собачьей преданностью кидались выполнять приказы, и страсть как гордились, что сумели себя чем-то проявить.
Смеркалось в тот вечер, как мне показалось, страсть как медленно, а меня почему-то нетерпячка подзуживала.
Но вот уже прогнали коров, что паслись еще по черноторопу, угомонились во дворах хозяйки, гремя подойниками и цибарками с водой, девки, в окружении военных ребят, на точок к правлению протопали, погоцивая новой обуткой. В окнах – за светомаскировкой – стали угадываться огни. А ночи настоящей еще не было. Так, во всяком случае, считал Валет, поскольку у него одного были часы-штамповка. А тут еще тетка меня несколько раз от ватаги отколупывала: «Чего ты с этими аголтушами вожжаешься?» – спрашивала.
И все же полночь наступила. А тут, как на грех, кто-то из хуторских баб вечером похоронку получил. Как пошел причитать одинокий голос в ночи. С захлебом. Словно рашпилем кто между лопаток водит.
Путь к кладбищу мне определил тоже Валет. Он пролегал через яр, на дне которого – и днем – тускло поблескивала, даже на вид, холодная вода. Потом я должен был продраться сквозь терны,
Пацаны залегли перед яром. Пытаются, вроде, овеселить себя шутками, но умолкают на полуслове и все слушают, как причитает баба, и – по голосу – норовят угадать, в кого же на этот раз не промахнулась война. И, как заметил я, поеживаются. Словно это из твани, куда предстояло спуститься мне, пахнуло на них первородным подземным холодом.
Я не стал ждать, когда Валет скажет какие-то слова, а встал и этак лениво, а скорее, непринужденно, как могло показаться со стороны, пошел.
О том, что мне боязно, я просто не думал, убедив себя, что в меня никто не стреляет, жизни моей ничто не угрожает. А всякие эти бабушкины сказки, пусть пацаны оставят для своих внуков, если они у них будут.
От такой мысли даже весело стало.
Молоток у меня в кармане рукояткой вверх, гвоздь во рту – шляпкой к языку. Поблукал я малость по яру, но все же нашел, где люди через жердину на ту сторону переходят, а в терны только сунулся, как заплачет впереди ребенок.
Не знаю, то ли выхватился я резко в сторону, то ли еще что произошло, только отскочил я от тернов метров на десять, и вдруг легкость в кармане, где лежал молоток, ощутил. Хвать за него рукой. Так и есть – пустоту прихлопнул. «Посеял» молоток. А сам – зубами – держу гвоздь, чтобы и он куда-либо не плюхнулся. Его-то уж точно не найдешь.
Ну, наконец, нашел я этот чертов молоток и – рванулся вперед, закрыв глаза. Перескочил какой-то ров, который не приходилось мне видеть раньше. Гляжу по горизонту – бабы с коромыслами под гору идут. Повнимательней присмотрелся: так это же кресты. А вон – на самом взлобке – белеет и Веденеев.
Только я к нему направился, могила как зашевелится. У меня волосы на голове тоже, наверно, пришли в движение. И я чуть не кинулся назад, в яр. И только ухмылка Валета, которую я на мгновенье представил себе, удержала.
Шагнул я вперед почти в беспамятстве: будь что будет! Птица с могилы слетела и закричала ребенком. Только теперь я понял – сыч это. Как я мог забыть его голос?
Спотыкаясь о бескрестовые могилы, которые, кажется, все бросились мне под ноги, я подбежал к кресту Веденея и, чуть приладившись, стал вбивать в него гвоздь.
Не говорю уже, что у меня дрожали руки и я то и дело попадал себе по пальцам. Но – главное – не шел в крест гвоздь, словно я собирался его забить в железо.
Однако я терпел боль, потому что у меня была только одна сколько-то трезвая мысль – не уронить гвоздь. Ведь он – не молоток. Я и за всю ночь не найду его, коль тот окажется на земле.