Знай обо мне все
Шрифт:
«Санек, ну чего ты возишься! Дай человеку на что сесть!»
Помощник появился на тендере, погромыхал чем-то тяжелым и ушел. А мне подумалось, что все трое давно забыли про нас с Нормой и сейчас ублажают какого-то своего начальника. Но какого? Может, это старший кондуктор. Тогда последний «тормоз» должен быть пустым. Вот бы разведать.
Дежурный или кто-то другой, видимо, принес жезл, а на словах предупредил, что впереди – в двух местах – меняют пути.
«Значит, пора!» – говорю я Норме и начинаю пробираться в угол, где, как назло, почти доверху насыпано угля. И, как взберусь я туда, меня наверняка
И вдруг я услышал голос Мульки:
«Гляди, гляди, бежит!»
«Кто?» – кажется, вырывается одновременно у Сухаря и Санька.
«Ну эти свово не упустят», – говорит Перфилич, видимо тоже выглянув в окно и увидев тех, на кого указал Мулька.
«Вот черти полосатые! – ругается Сухарь и, видимо, начинает вылазить из кабины. – За сколь время один раз собрался проехать в тепле».
«Ну и пусть их едут! – подает голос Санек. – Не надо бы, сидели бы дома, прищемив хвост. А то какая-то недоля гонит».
«Недоля! – передразнивает его – уже снизу – Сухарь. – Делать им нечего. Вот они туды-суды мычутся».
И он пошел, смачно хрустя, видимо, вылупившимся из-под песка гравием.
«Ну не застыли вы тут?» – появилась надо мной голова старика в панамке.
Мы с Нормой снова юркнули в кабину.
«Давай гудок!» – приказал Перфилич Саньку.
Паровоз басовито прогудел.
«Ну чего он там? – спрашивает Перфилич Мульку. – Второй раз туда-сюда проматнулся!»
«Это хорошо, – одобрил он, – жиру скорей нагуляет», – и все трое беззлобно рассмеялись.
Только когда у меня от свидания с угольком чуть не пошел дым из того места, на которое намекал Мулька, он, меняя меня у огненного творила, признался:
«А это я все придумал! Сухарь страсть как не любит, когда кто-то на его поезде проедет. Аж высох от своего зловредства. А мы людей помаленечку возим. Ведь зря сейчас никто не поедет», – совсем по-взрослому заключил он.
Много еще пришлось нам с Нормой сменить поездов, но эту теплую – хотя и не в полной вольготе – ночь я запомнил на всю жизнь. И этих замечательных людей: Перфилича, неизвестно зачем вырядившегося в детскую панамку, Санька, постоянно плетущего мышеловки из проволоки, и, конечно же, Мульку, старающегося говорить по-взрослому мудрено.
…Поезд остановился у Мамаева кургана, и, видимо, стрелок-охранник крикнул откуда-то с верхотуры: «Семафор закрыт!»
Мы с Нормой спрыгнули с подножки «тормоза» на землю. Тут она уже была тронута провеснью и кое-где, под обтаявшим, словно кем обдышанным сугробом, слюденисто поблескивала вода. Но наст еще держал, и мы пошли с Нормой в гору, сперва чтобы согреться, потом, если откровенно, мне вдруг захотелось посмотреть на город с любимой мной в детстве верхотуры.
Идти было трудно, потому что одна воронка примыкала к другой, рытвины шли и вдоль, и поперек, а окопы – разного профиля – чуть ли встречались не на каждом шагу. Где и кто тут держал оборону, понять было невозможно. А вообще-то земля так старательно, хотя и хаотично, была перепахана бранным металлом, что даже не верилось, что на ней кто-то мог уцелеть.
Я попытался представить, как впереди своего взвода, крича что-то своим обугленным ртом, бежал Иван Инокентьевич Федотов. Бежал, может, по этому самому месту и где-то тут споткнулся, вернее,
Но о нем, как я понял, мой плач впереди.
Мы забрались на вершину кургана. В отмяклом воздухе явно пахло весной. И, видимо, этот дух опушил невесть как попавшую сюда красноталину с единственной заячьей лапкой. Она выхлестнулась из пробитой немецкой каски.
Издали город казался черным крошевом, таким, какое видишь из вагона, когда смотришь под насыпь на стремительно проносящуюся придорожину, усыпанную щербатым щебнем.
Приближенные недалеким расстоянием, стояли обрубки труб завода «Красный Октябрь», а между ними высились обглоданные огнем и металлом уцелевшие корпуса цехов.
И вдруг меня охватил ужас. Нет, я не мог сказать, чего именно испугался. Просто стало жутко от тишины, оттого, что земля под ногой не вздрагивает и не пытается провалиться в тартарары. Все замерло на каком-то отчаянном крике. Ощерилось развалинами, ощетинилось щербатым кирпичом, осклизло выблеснутыми наземь стеклами.
Я не знаю, сколько длилось это оцепенение. Но спугнул его живой гудок. Это, наверно, подал голос тот самый паровоз, который вел наш состав и, одышечно двоша, остановился перед закрытым семафором.
Я сделал глубокий вдох, тряхнул плечами, словно сваливая тот озноб, что угнездился между лопаток и стал медленно спускать вниз.
Сколько тут, действительно, лежало вокруг металла! Вот наполовину разорвавшийся снаряд, как только что выпотрошенный карась. А чуть дальше – пулемет с погнутым стволом. Наверно, про такое ружье, подшучивая друг над другом, говорили те бойцы, которыми командовал Федотов. Вот винтовка, ложа у которой искромсано так, словно его изрубили топором. А это что-то новое: большущая бадейка с железными завитушками. Я потрогал ее рукой, повертел так и этак, но не сумел понять, что же это за штуковина. Явно не цветы в нее устанавливали, хотя для такого обихода она больше подходила. Дна, правда, у нее не было.
Хорошо, что ужас отпустил меня, а то бы я, наверно, умер со страха, когда на ровном месте, вдруг ни с того ни с сего, провалился сквозь землю. В буквальном смысле. Только наступил на что-то мягкое.
Вылез наружу, не затеняя собой, заглянул внутрь. Явно какое-то сооружение. Только подземное. Спустился я в ту яму снова, ход, что вел в сторону, заметил. Протиснулся в него и очутился в довольно просторном помещении. Чиркнув зажигалкой, я осмотрелся. Это был блиндаж, потолок которого составляли накатные бревна, правда подбитые коврами. Кстати, ковры были и на полу, и на стенах. А в углу было свалено несколько пуховых перин.
Норма поскуливала наверху, не решаясь идти за мной без приказа.
В блиндаже я обнаружил три больших кожаных чемодана с разным барахлом, из коего меня заинтересовал только фонарь «Дайман», который – к тому же – светил, и длинный нож с миниатюрной наборной рукояткой.
Посередине блиндажа стояла аккуратненькая печка-«буржуйка», возле которой лежали, сложенные в стопку, бурые – с небольшими блестками – брикеты, с виду напоминавшие уголь, но уж больно легкие, почти невесомые.
Не знаю для чего, но несколько штук я засунул себе в карманы.