Знай обо мне все
Шрифт:
Далее я буду говорить теми категориями, которыми мыслил тогда, в то, теперь уже далекое время.
Словом, завезла она меня в небо. При прыжке с парашютом надо выполнить всего две команды. Одна из них: «Приготовиться!». В это время надо вылезти на нижнее крыло и, держась одной рукой за верхнее, по сигналу: «Пошел!» – отталкиваться и лететь вниз. Ума там никакого не нужно было. Потому что к кольцу моего парашюта была привязана веревка такая, по-авиационному фала. Другим концом она крепилась в кабине летчика. Поэтому парашют раскрывался, как
Моя ошибка была уже в том, что, очутившись вне кабины, я не одной, а двумя руками схватился за крыло, как черт за грешную душу. А сигнал «Пошел!» воспринял более чем своеобразно: я опять пошел в кабину.
Все это я проделывал в ту пору, когда самолет шел с выключенным двигателем и скорость была не такой высокой.
Видимо, убедившись, что меня добровольно не сбросить, Роза прибавила газу, поток встречного воздуха смыл меня с крыла, фала каким-то образом перехлестнулась, и парашют, раскрывшись раньше времени, зацепился за хвост самолета.
Видимо, все это было учтено, потому что тут же, как заметил я, поднялся в воздух другой самолет, который поравнялся с нашим и в очкастом пилоте я узнал того инструктора, который напяливал на меня парашют. Приложив к губам рупор, какой у нас звали матюгальником, он прокричал:
«У тебя за поясом нож!»
Я скосил глаза. Действительно, нож был. Я даже помню, как Гива сострил, когда я пристегивал его к поясу. Но что им делать? Уж не устроить ли себе «харакири», чтобы не мучиться? Ведь на хвосте-то я не просто висел, а мотался и вертелся в разные стороны, слыша, как трещит шелк парашюта.
А инструктор повторил:
«У тебя за поясом нож. Режь стропы!»
«Ну, – думаю, – привет горячий с пирожками на закуску. Порежу и – камушком в ямушку! Хорошо, что мне еще не виделись кладбище и те – крестом – дороги. Нет уж, дудки! Буду болтаться, пока в самолете горючка не кончится. А там…»
Я не хотел до конца додумывать эту мысль.
И тут мои руководители, видимо, поняли то обстоятельство, что человек произошел от обезьяны и я – не исключение. Они – с самолета – спустили из кабины инструктора на стропах точно так, как болтался я. Только я это делал на хвосте. А он – чуть ближе к кабине – и, значит, рядом с людьми, что уже само по себе не так страшно.
И вот, заметил я, как инструктор начал резать ножом стропы. Резал до тех пор, пока не осталась всего одна. Попружинив на ней из стороны в сторону, видимо, заодно и проверив ее прочность, он стал потихоньку – из охапки – распускать запасной парашют и, убедившись, что он наполняется воздухом, обрезал последнюю стропу.
Все это же, только через несколько минут позже, я проделал с блеском. И вот, после стольких треволнений, свиста ветра в плоскостях, гула мотора и треска парашютного шелка, – тишина. И еще не радость, что ты жив, потому что земля далеко под ногами и душа плавает между «быть» или «не быть», а ощущение прощенности судьбой, вроде тебе дали последний шанс, и от самого тебя зависит, удержишь
Но настоящего страха еще не было. Он пришел тогда, когда на земле стали просматриваться подробности пейзажа и, как на грех, то самое кладбище, где спичечные крестики перемежались с восклицательными знаками пирамидок, стоящих вверх ногами.
И тут внезапно подумалось: «А хорошо ли я привязан?» И вспомнился тот – очкастый инструктор, у которого были бессонно-усталые глаза. Конечно, от него все можно было ожидать.
И я стал хвататься за стропы.
И парашют немедленно раскачало.
О, если бы я знал, что нужно всего-навсего развернуться спиной к ветру и чуть потравливать передние стропы, и он тут же бы остановился. Но это, к сожалению, не отфильтровалось в моем сознании, которое держало в себе все что угодно, только не программу, преподаваемую авиаторами.
Как маятник, я раскачивался до самой земли. А перед землей меня приподняло да еще и шлепнуло.
Но и на этом мои мытарства не кончились. Приземлившись, я должен был загасить парашют, то есть натянуть нижние стропы, и он – опадет, как лист, слетевший с дерева.
Но я этого тоже не знал, купол парашюта наполнился воздухом, меня потащило по летному полю и испортило физиономию, которая, я считал, была неотразимой.
Меня пытались отстранить от дальнейших прыжков. Два доктора долго обстукивали мои колени, просили – по очереди, – чтобы глядел на их мизинцы. Потом, с закрытыми глазами, велели самому мне попасть в «пипку», то есть в кончик носа собственным указательным пальцем. И говорили примерно такие слова: мол, попробовал и – хватит. Не всем же быть парашютистами-десантниками.
Но я, по-моему, даже на слезе, настаивал. Поулыбались они, иголочкой меня еще с двух сторон поширяли и разрешили прыгать дальше.
Все остальные прыжки я совершил без приключений. Только в десантники почему-то так и не попал. Зато на флоте, где я долго служил, был единственным, кто имел такой красивый значок в виде парашютика с бляшечкой на конце, на которой стояла тройка, удостоверяющая, сколько я совершил прыжков.
Что мне дала встреча с Розой Олейник? Во-первых, она развенчала во мне гордыню, у меня вдруг появилось чувство уважения к любому ремеслу и умению. В самом деле, девчонка, которая была не так уж намного старше нас, уже «вырубила» дважды мастера спорта!
А всем нам она доказала, что мы еще «тесто» и неизвестно, какие из нас выйдут «пироги».
Может, отдаленно она повлияла на то, что у меня появились какие-то принципы, зачатки, видимо, личности. Хотя дури, как в этом будет нетрудно убедиться в дальнейшем, у меня конечно же не убавилось.
Не скрою, все пятеро, естественно втайне друг от друга, мы были влюблены в Розу. Если припадал случай, то провожали ее домой всем кагалом, или, как шутила она, «дружным коллективом», и горе было тому, который «клал» на нее глаз.