Знай обо мне все
Шрифт:
«А из чего делают щелок?»
А к вечеру зашел к нам Савелий Кузьмин. Завидел Норму и – к матери:
«Егоровна, с ума вы, что ли, сходите. Тут самим жрать нечего, а он собаку завел».
Савелий Кузьмич говорил обо мне, словно меня вовсе не было рядом. А я пытался посчитать родинки на его лице. Я всякий раз принимался за эту нехитрую арифметику и всегда сбивался, потому что голова Савелия Кузьмича никогда долго не была на одном месте. То туда кидалась, то сюда. Не голова, а рука в боксерской перчатке. И кожа на лице подобающая.
С Савелием Кузьмичом у мамы деловые отношения. Ещё
Савелию Кузьмичу мама отдавала для продажи свои и папины вещи. С меня в его руки ничего не перепадало, потому что и ботинки, и рубахи, и кепки, которые хоть неделю побывали в моем пользовании, для других ног, плеча и головы уже не годились. Я умел носить вещи! До дыр с первых же дней.
Как сделать этот чертов щелок, надоумила меня соседская бабка Евдочиха. И вскоре на моем дворе полыхал костер из прошлогодних подсолнушков. Я старательно собрал золу, настоял ее на кипятке и принялся врачевать Норму. Но лечение лечением, а еще ее надо было и кормить. Ту еду, что ели мы, она и видеть не могла. Тогда я ударился в степь, обвешанный капканами, как чемпион медалями. Но суслики, как на грех, не ловились. То ли тут уже прошли такие ушляки, как я, то ли они уже на зиму залегли у своих закромов. Словом, не получилось у меня с суслятиной. Зато я нашел в яру палую корову, оттяпал от нее почти всю заднюю ногу, обливаясь потом, волок ее до самого дома. Я присолил мясо и, вымачивая его перед каждой варкой, стал квалифицироваться по приготовлению нехитрых собачьих блюд.
К тому времени нам самим стало есть решительно нечего, и мама упросила Савелия Кузьмича, чтобы он взял меня в деревню, куда сосед ездил менять барахло на продукты. Но поехали мы, к моему удивлению, налегке. Сумка у нас только с табаком была. Поехали в Прудбой. Там бойцов видимо-невидимо. Начал Савелий Кузьмич менять табак на солдатские подштанники и гимнастерки. Поэтому дальше мы двинулись с двумя, туго набитыми вещмешками.
Удивило меня и то, что на военное барахлишко зарились все, словно поголовно хотели идти на фронт. А на штатское – и смотреть не хотели.
Вернулись мы не только с мукой и крупой, с салом и двумя десятками яиц, но и привезли банку меда и четверть самогонки. Самогонку, со словами: «Ты еще малой», Савелий Кузьмич взял себе, а все остальное поделил пополам.
Мама по-прежнему целый день пропадала в своем детдоме, а я, если Савелий Кузьмич не брал меня с собой на базар, бежал к друзьям, и мы шастали по всему городу, прислушиваясь, что где говорят о нашей победе.
Норма выздоравливала медленно. Но начала есть. И червей я вывел. Теперь на том месте, где они роились, коростилась новая – с пролысиной – шкура. Но глаза у нее еще были печальными, и она больше лежала, глядя прямо перед собой.
И все же войну я увидел, а точнее, почувствовал гораздо раньше пацанов с нашей улицы. Зимой поехал я в Америку. Нет, не в Соединенные Штаты, а в село такое, что невдалеке от станции Панфилово находилось, в Калининском районе. В Америке жила
В ту ночь я так и не уехал. А утром ходил смотреть воронки на улицах и разбитую прямым попаданием школу. Там я нашел глобус, у которого осколком срезало почти всю Германию.
И вот что удивительно, страха я тогда почти не испытал. Не могу сказать, что его вовсе не было. Но тетка Дарья у нас необъятных размеров. Бежать она совсем не могла. Поэтому и я плелся рядом с нею. А когда человек не убегает, это я заметил, еще лазая на бахчи, в нем паникой рассудок не мутится.
В Сталинград я привез осколок от бомбы. На нем уцелела какая-то белая полоска.
Так пережили зиму и весну сорок второго. В школе мы почти не учились, но ходили в госпиталь петь. Правда, на этот раз «пластинку» сменили и вместо «Если завтра война» тянули «Вставай, страна огромная». Ездили мы и на окопы. Работники из нас были не ахти, но кое в чем помогали: то за водой сбегать, то костер разжечь.
Там я впервые увидел диверсанта. Бабы его изловили. Он сидел на земле и затравленно глядел по сторонам. А над ним стояли две девки с вилами наперевес.
Но самое поганое было то, что диверсант носил мое имя. Во всяком случае, на левой руке у него было выколото «Гена».
«Попа, тезка твой», – подтолкнул меня к нему Селиван.
И я чуть не набил Селивану морду. От обиды, конечно, на диверсанта, который умудрился быть назван так же, как и я.
А вскоре заболел Савелий Кузьмич. Раны у него какие-то открылись, хотя мне было доподлинно известно, что в войнах и походах он не участвовал. Словом, пришлось мне одному ехать в деревню. Стали думать, куда податься. Может, в Серафимович, вернее, в Бобры, к тете Оле. Я даже тайком от матери и про крестного вспомнил, хотя совсем недавно частушку про него зловредную разучил:
Как у нашего попа,У попа Евгения,На носу сидит блоха,Пишет заявления.И все же подумалось, может, опять кулек обломится. Все еще никак с довоенностью я порвать не мог. Крепко сидела о ней память, как корни дерева в суглинистой почве.
Словом, доехал я до Дона, а мне навстречу войска чешут. Отступают. Солдат один, перематывая обмотку, сказал:
«На гриве не удержались, на хвост малая надежа».
Не понял я его иносказания, но на душе стало так же тяжело, как в свое время, когда я счинался переплыть Дон через Чертов омут.