Знойное лето
Шрифт:
У въезда в лагерь на поваленном дереве сидел окутанный махорочным дымом старик сторож. Заметив на машине непривычный белый номер, он поднялся и торопливо заковылял навстречу.
— Каво надо? — звонким голосом спросил он.
— Никаво, — ответил Дубов, выбираясь из машины. — Своих не признаешь, Кузьма?
— А! Теперя разглядел… С перепугу я, Андреич. Здравствуйте вам, — старик приподнял белый тряпочный картузик с надписью «Сочи», который никак не вязался с густой лохматой бородой. — Один я тута остался. Юлия счас последнюю партию повезла. Чё было, Андреич, чё
Оглядываясь по сторонам, Гаврилов заметил себе, что насчет конца света старик прав. Ураган налетел сюда со стороны озера, бил в полную нерастраченную силу. Домики покосились, завалились, а часть и совсем упала.
Гаврилов и Дубов пошли от машины. Кузьма тихонько спросил у шофера:
— Слышь-ко, парень, с нашим Андреичем — кто такой?
— Начальство, борода, угадывать надо. Это секретарь обкома.
— Мать твою! — начал было Кузьма, но осекся.
Он заковылял вслед. В разговор не лез, но слушал, прикладывая ладошку к уху. Только когда подошли к тому злополучному домику, Кузьма осторожно потянул Гаврилова за рукав.
— Слышь-ко? А все говорим — справедливая жисть. Один, наподобие меня, уже старее поповой собаки, изболелся в прах, а живёть. А тут молодой, здоровый, в силе… На тебе, одним хлопком. Справедливо? Нет, я не согласный!
Кузьма крутанулся на здоровой ноге и пошел прочь.
— Старик-то прав, — сказал Гаврилов. — Он кто?
— Из соседней деревни, сторожит здесь. На собраниях любит выступать — спасу нет. Но не заговаривается.
Вид разрушенного лагеря сильно подействовал на Гаврилова, хотя он и знал, что можно увидеть после бури.
— Лагерь заново отстроим, — как-то издалека донесся до него голос Дубова. — Назовем его именем Юрия Решетова.
— Да, да, — отозвался Гаврилов. — Совершенно справедливо.
Дубов почувствовал, что Михаилу Григорьевичу хочется побыть одному — хотя бы несколько минут. Под тем предлогом, что надо бы расспросить кой о чем сторожа, Виталий Андреевич направился к лагерным воротам. Мысленно поблагодарив его, Гаврилов неспешно прошелся до берега, сел там на обточенный водой темно-коричневый камень. У самых ног колышутся пухлые клочья белой щелочной пены, разваливаются с легким шипением, но с набегом новых волн опять вспучиваются.
Михаил Григорьевич никак не мог отвязаться от мысли, что порожденные стихией события приобретают подобие горной лавины. Получая каждый день, а то и каждый час самую разную информацию, он, как никто другой, может быть, понимал это. Ему все представлялось, как напрягается и напрягается какая-то гигантская струна, уже готовая бы оборваться. Это чувство преследовало его постоянно, оборачиваясь вдруг злостью и распаляя энергию. Теперь, чего ни коснись, все становится проблемой. На последнем бюро долго судили и рядили, где брать воду. Озеро, питающее областной центр, уже на пределе. Единственный выход — пополнить его за счет другого, лечебного. Пришлось пойти на эту крайнюю меру, иначе придется останавливать заводы. Проектировщики и строители на устройство
Дубов маячил в отдалении, за деревьями, не решаясь подойти. Гаврилов заметил его, помахал рукой, подзывая к себе.
— Садись, Виталий Андреевич. Погорюем вместе.
— Горюй не горюй теперь… Будет конец этому лету или не будет? — зачем-то спросил Дубов. — Раньше день как миг проходил, а нынче и тянется, и тянется. Одни неожиданности, одни трудности.
— Вам тяжело, но и городу не легче, — возразил ему Гаврилов. — Берем людей с предприятий на прополку овощей, на камыш, на веники. А у завода тоже план… Даже не придумаю, где взять строителей. Но будем искать, найдем. Надолго запомнится это лето, ох надолго! Не так нынешними заботами, сколько потом, когда мяса меньше будет, молока меньше… Да, да! Этот сброс поголовья лет пять маять нас будет. Я всем говорю и тебе тоже: сто раз просчитывайте все, двести раз!
— Мы так и делаем, — вставил Дубов.
— Сейчас готовим письмо во все партийные организации. Корма, корма и опять корма… К тебе ехал — на дороге тюков пять сена насчитал. Это же преступление! Тут даже ребятишки из детских садов руками для коровок траву рвут, а кто-то своей безответственностью…
— Я немедленно выясню, — поторопился сказать Виталий Андреевич.
— Это не в твоем районе. Иначе я по-другому заговорил бы. Но и у себя в оба глаза смотрите.
— Смотрим, Михаил Григорьевич. Бывают, конечно, разные случаи.
— Надо, чтоб не было их!
Гаврилов поднялся и пошел к машине.
Взлохмачивая пыль, белая «Волга» катила полями, потрепанными перелесками, где многие деревья были раздеты догола. Михаил Григорьевич сердито сопел и лишь изредка бросал отрывистые вопросы. Зарыблено ли вон то озеро? Почему так неприглядны павильоны на автобусных остановках? Почему мало зелени на деревенских улицах? Во всех ли селах торгуют хлебом? Кто додумался в этой деревне ставить дома в низине, которую в дожди будет заливать?
Дубов отвечал то охотно и пространно, то виновато прятал глаза и ронял коротко: «Не доглядели, поправим».
…Матвей Савельевич каким-то нюхом прознал, кто к нему едет, и встретил гостей, как часто это делается, на границе своего хозяйства. Заметив его, одиноко стоящего посреди дороги, Дубов чертыхнулся: нашел время!
Машина еще не остановилась, а Коваленко уже ринулся навстречу, тяжело вскидывая ноги.
— Ты что тут караулишь, Матвей? — спросил Дубов. — Или делать больше нечего?
Коваленко открыл рот, но сказать ничего не смог, получился какой-то булькающий звук.
«Он же заревет сейчас, — удивился Виталий Андреевич. — Этого еще не хватало!»
— Поезжай за нами, — сказал он Коваленко.
Остановились они у конторы — приземистого дома, похожего на барак. Да это и был барак, перевезенный из города и приспособленный под контору. Выйдя из машины, Гаврилов уставился на это творение безвестных плотников.
— Вообще-то должно быть стыдно, — сказал он Матвею Савельевичу, — из такого сарая колхозом руководить?