Золотая формула
Шрифт:
Я вспомнил глаза девушки. Они походили на горный хрусталь, попавший под лунный луч. Казалось, в ее глазах нашел пристанище звездный ветер. В них я увидел то, что увидеть опасался более всего: предчувствие беды. Любой другой, обратив внимание лишь на высокую грудь, изящную походку, длинные стройные ноги и умение прямо держать голову, прошел бы мимо, не заметив того, что увидел и почувствовал я. В ее облике было некое неуловимое грустное обаяние, которое заставило мое сердце болезненно сжаться от неясного чувства печали (такого рода красивости всякий раз слетают у меня с языка, когда мне хочется
Будь осторожен, сказал я сам себе. В таких девушек влюбляться нельзя. И опомниться не успеешь, как окажешься в роли рогоносца. Я панически боюсь влюбиться и потерять голову. Хотя состояние легкой необременительной влюбленности нахожу весьма и весьма продуктивным.
Особенно хорошо влюбляться по весне, после долгой и нудной зимы, когда хочется хорошенько встряхнуться и вместе с природой устремиться к романтическому обновлению, сулящему изысканные плотские радости.
Но в высшей степени безрассудно – позволить чувству любви разрастись до масштабов недуга. Тогда оно наверняка целиком завладеет сердцем и помрачит рассудок.
Любовь – это тяжелейшая болезнь. Зачастую – неизлечимая. Симптомы: потеря аппетита, ипохондрия, бессонница, малодушие, обостренная тяга к безобразиям и пьяным загулам. Но главный симптом – это ревность, чувство, по чудовищной силе воздействия оставляющее далеко позади такие невероятно многогранные и мощные чувства, как ненависть и зависть. Ревность может быть настолько сильной, что затмит собой саму любовь.
Любовь крайне редко бывает взаимной, самоотверженной. Она почти всегда – неразделенная и эгоистичная.
Говорят, лекарство от любви к женщине – другая женщина. Чушь! Многовековой опыт человечества подсказывает, что другие женщины нужны лишь на начальном этапе, когда угроза любви только-только начинает надвигаться на страдальца.
Ну, а уж если беда все-таки стряслась и вы заболели, то рецепт полнейшего выздоровления известен, и он универсален – это Время. Хорошо помогают также пуля, петля и омут.
Короче, увлекающемуся человеку полезно знать свои слабости: это позволит держать под контролем свои эмоции.
…И в то же время, я понимал, что встретился с чудом и что если и стану противиться вдруг возникшему чувству, то делать это буду не слишком прилежно.
Глава 3
На Кутузовский проспект, к Розенфельду, я решил добираться на метро. Пока ехал, вспомнил, что старая жизнь, которой я одновременно и дорожил и пренебрегал, закончилась. Пора было начинать новую.
В голове сама собой начала формироваться глубокая и сложная мысль о жизни и смерти. Она приобрела почти законченный вид, когда в вагоне я сел на свободное место и увидел перед собой мужчину с небритой физиономией. У мужчины была расстегнута ширинка. Из ширинки выглядывал уголок
Каким образом созерцание неопрятного мужчины повлияло на мою мысль о жизни и смерти, я не знаю. Но чем больше я вглядывался в неряшливого пассажира, тем ясней мне становилось, что мысль эта имела слишком красивый, а, следовательно, фальшивый, вид: «Мне не настолько хочется жить, чтобы для этого жертвовать своим нынешним образом жизни. Но мне совершенно не хочется умирать».
Заворожено разглядывая угол рубашки, я стал думать о том, что в последнее время жизнь вокруг меня странным образом притормозила, практически остановилась. Я ощущал это столь явственно, словно сидел в кинотеатре и наблюдал за происходящим с равнодушием уставшего от зрелищ киномана. Жизнь напоминала стоп-кадр или положенный набок соляной столп, на котором, словно пронзенные космическим холодом, застыли фигурки людей.
Понимание того, что время остановилось, пришло ко мне несколько дней назад, когда я оказался на шумной и нелепой Тверской. Вокруг меня, казалось, кипела жизнь, бесчисленные авто коптили небо, толпы безумцев с отрешенным видом летели навстречу смерти, магазины зазывно сверкали витринами, но… жизни не было.
Мне, коренному москвичу, вдруг показалось, что я не в Москве, а где-нибудь на Востоке, на многоголосом базаре, где продается абсолютно все – от персидского порошка до философского камня и двенадцатилетних девочек.
Я понимал, что вся эта суетливая беготня, в сущности, была бегом на месте.
Уверен, большинство людей этого не замечают.
Я чувствовал, что все это не жизнь, а холодное кипение пустых страстей. Вокруг меня было болото, болото и еще раз болото; я видел, что жизнь остановилась.
Такое уже бывало в прежние времена. Как-то, будучи в легком подпитии, все тот же Лев Николаевич Гумилев рассказывал, что период от шестидесятых до восьмидесятых, известный как Безвременье, почти физически ощущался им так, будто время было схвачено морозом или его разбил паралич.
Порой ему казалось, что времени вообще не существует, что оно умерло, что его место не только на земле, но и во Вселенной, занято чем-то другим, похожим одновременно и на окаменелую Вечность, и на прореху в мироздании.
«Ты знаешь, даже в лагере я чувствовал, что время вокруг меня куда-то стремительно несется. А тут… Я вышел на свободу и увидел, что время намертво застыло, а народ тотально спивается. А так называемые интеллигенты переминаются на месте, духовно онанируя и изображая движение к прогрессу. А каждый только и думает, как бы попасть в разряд непризнанных гениев и гонимых властью диссидентов, чтобы потом очутиться на широких бруклинских просторах или хотя бы на страницах западной прессы. Эти диссиденты… – он безнадежно махнул рукой, – поверь, среди них было столько позеров и беспринципных говорунов, сколько не было даже в ЦК КПСС…».