Золотая Колыма
Шрифт:
Сергей жалостливо шепнул:
— Не берут...
— Тунгус чужое не возьмет. Выходить надо,— и Макар Захарович, как бы по своей нужде, потихоньку, не спеша вылез из палатки, подошел к ребятишкам и приветливо спросил:
— Чай пить пришли? Садитесь.
Гости, видимо, хорошо знали дедушку Медова, быстро расселись, но, увидев еще одного, незнакомого человека, задичились.
— Это — Сергей, добрый нюча. Не бойтесь.
Сергей снова развел костер, подогрел чайник, открыл еще одну коробку с леденцами. А когда угостили чаем, то собрали оставшиеся яства и по местному обычаю раздали ребятам. Те, довольные, убежали.
Макар и Сергей снова полезли в палатку, снова развели дымокуры и только стали засыпать — опять говор.
Медов приоткрыл полог:
— Люди идут! — получше вгляделся и с явной досадой поправился: — Кыыс кэлэ.
— Бабы?
— Ага. Однако, встречай надо.
Опять встали, раздули огонь, заварили чай и — кому горстку бисера, кому шелковую ленточку.
Сергею хотелось спать, и он мысленно ругал и этих кыыс и всю туземную дипломатию, но вида не подавал, даже любезничал. Наконец распрощались. Снова Сергей и Макар залезли в палатку и заснули как убитые.
Утром Макар Захарович разбудил Раковского:
— Вставай! Сэргэ есть — капсе будет!
В стойбище гостей ждали. Полным ходом шла стряпня. В котле варилась оленина, аппетитно пахло мясом. Тунгуски щеголяли нарядами: несмотря на жару, все в камусных торбасах, сверкавших бисером, на каждой передник, опушенный мехами и тоже весь в бисере, на груди серебряные рубли и полтинники.
Гостей провели в урасу, покрытую тонкой ровдугой. В урасе душно и дымно, посреди костер. А перед ним, как перед жертвенником, восседал, скрестив ноги, худой морщинистый старик с отвислыми щеками. На нем был такой же, как у тунгусок, расшитый бисером передник, на тонкой шее большая, на цепи, серебряная медаль с профилем Александра III.
Старик важно, не вставая, протянул руку:
— Мин князь Громов.
Гости сели. Князь запустил грязные руки в деревянную плошку с мозгами из оленьих ног и попросил гостей последовать его примеру.
Сергей извлек свою походную серебряную с чернением рюмку, наполнил ее спиртом и поднес хозяину. Громов выпил одним глотком, а рюмку задержал в руках, залюбовался ею. Макар Захарович сразу понял его желание, подтолкнул Сергея, и Раковский, хотя очень дорожил своей рюмкой, торжественно произнес:
— Тунгусскому князцу Луке Васильевичу дарю с радостью!
Князец осклабился и вроде бы беспечно спросил:
— Зачем на Колыму?
Медов перевел, Раковский ответил;
— Посмотреть, чем богата.
— Золото копать? Земля царская — копать нельзя! Царь, — Лука ткнул в изображение Александра III на медали,— накажет!
— Не накажет, царей уже нет...
— Землю копать, палы пускать — мох ачча. Мох ачча — олешки ачча.
— Нет, Лука Васильевич, мы землю жечь не будем. А за олешек хорошие деньги дадим! Серебро дадим! Вот!— Сергей зазвенел полтинниками.— Новенькие! Блестят ярче твоей царской медали. И на каждой не царь-покойник, а кузнец, кующий счастье! Видишь, как искры летят. А на другой стороне герб, серп и молот... Союз рабочих и крестьян!
Агитировали тунгусского князца долго. Наконец он согласился продать оленей, но только диких. Сергею приходилось иметь дело с необъезженными животными на Алдане. Можно их, конечно, приучить к вьюку и нартам к чтоб далеко не уходили, но нужно хотя бы немного и ездовых. Сергей высыпал еще крупную горсть полтинников. Кое-как договорились. Продал Громов и пяток обученных оленей.
Отловили двадцать пять дикарей, два дня продержали их голодными, чтоб не бесились в дороге, связали по шесть голов в связке и повели.
ПЕРВЫЕ МАРШРУТЫ
Цареградский, и Казанли попросили Билибина освободить их от тягловых забот, чтоб заняться обследованием побережья. Юрий Александрович охотно дал согласие и выделил им в помощь четырех рабочих: Евгения Игнатьева, Андрея Ковтунова, Тимофея Аксенова и Кузю Мосунова.
У старика Александрова Валентин взял в аренду вельбот, который оставили ему охотские старатели за лошадей.
Ранним утром на этой посудине Цареградский, Казанли и четверо рабочих, увязался еще доктор Переяслов, вышли из устья Олы и отправились по Тауйской губе на запад — к вожделенной бухте Нагаева. Рабочие сидели на веслах, Цареградский на корме рулевым. Он родился на Волге и чувствовал себя заправским моряком. Митя и доктор устроились на носу в качестве пассажиров. Ветерок обдувал, легко и мягко ударялись в борта пологие волны, солнце сверкало вовсю и обещало погожий денек, приятное путешествие.
Сначала шли вдоль низменного побережья Ольского рейда, выложенного накатанной галькой. Затем справа по борту возвысились обрывистые берега, прикрытые лишь поверху густой травой, ольхой и корявыми лиственницами. Насколько глаз хватал, а видно было до самого полуострова Старицкого, тянулись то серые, то бурые, то желтые, то красные берега. Миновали кекуры Сахарную Головку и Две Сестры, стоявшие между берегом и морем. Одна скала из Двух Сестер была похожа на человека, подносящего ко рту бокал.
С шутками, с прибаутками, с песнями пробежали одиннадцать миль. Заходить в залив Гертнера не стали: решили обогнуть весь полуостров Старицкого и войти с помпой прямо в парадные ворота бухты Нагаева. Цареградский направил вельбот круто на юг.
Миновали еще один заливчик. У его северного мыса поднималась из воды одинокая скала, очень похожая на скорбную женщину с печально наклоненной головой. У южного мыса этого же заливчика стояли три кекура, один другого меньше, как три брата. Их, словно мать или сестра, провожала одинокая скала в открытое море. Так показалось Цареградскому, и он загорелся мыслью написать картину «Сестра и Три Брата». Это будет первое полотно о диком и романтическом Севере.
Вельбот подошел к Трем Братьям. С голых черных скал взметнулась туча птиц и затмила солнце. От Трех Братьев прошли еще немного на юг, но ветер здесь покрепчал — впереди открылось море. Оставалось обогнуть еще один, самый южный мыс полуострова и взять курс на запад, но встречь поднялись такие волны и так ударили в нос и днище вельбота, что посудина завертелась и запрыгала на месте. Сильные гребцы сидели на веслах, но противный ветер жал сильнее, и весла, казалось, вот-вот переломятся,
— Не пройдем,— сказал Цареградский.— Крепче держись! Будем разворачиваться...