Золотая Колыма
Шрифт:
Юрий Александрович был прав. Когда отмечали «четверть века», на фотографии смогли увековечиться шестеро друзей: Ю. М. Шейнманн, Ю. А. Билибин, А. Л. Лиссовский, С. А. Музылев, Д. В. Вознесенский, В. И. Серпухов.
Через три года Юрий Александрович сфотографируется с Дмитрием Владимировичем Вознесенским в непринужденной домашней обстановке. Полгода не пройдет — похоронят Билибина, а через четыре года вслед за ним уйдет из жизни и его друг Дмитрий Вознесенский.
На полувековой юбилей Сибирской секции смогли собраться бы только двое — Музылев и Цареградский, но они жили в разных городах, один в Ленинграде, другой в Москве, не встречались и не переписывались.
Сергей Александрович Музылев, профессор Ленинградского горного института, опубликует о Сибирской секции коротенькие воспоминания в бюллетени «Колыма» и подведет последние итоги:
«Дух тесного товарищества, царивший внутри секции, для ряда его членов перерос в дружбу, которую они пронесли сквозь всю свою жизнь, действительно, как оказалось, отданную на изучение необъятных, труднодоступных и суровых пространств Сибири и Дальнего Востока».
Ю. А. Билибин исследовал Алдан, Колыму, Верхоянье, Е. С. Бобин — Колыму, Корякское нагорье, Верхоянье, Д. В. Вознесенский — Колыму и Якутию, Д. С. Коржинский, А. Л. Лиссовский, С. А. Музылев, Е. А. Пресняков, Ю. М. Шейнманн — Забайкалье, В. И. Серпухов — Алдан, Чукотку, Верхоянье, Приморье, В. А, Цареградский — Колыму...
ГЕОЛОГ, СЫН ГЕОЛОГА
Что-то в отношении Димы Вознесенского к Юрию поначалу настораживало Наташу. Бесцеремонность, что ли... Правда, они друзья, но все-таки Юрий старше на четыре года и уже кое-что сделал, открыл. Обоим им, несомненно, в высшей степени свойственно чувство собственного достоинства. Спеси нет, гордыни нет, но гордости, одетой в иронию, у того и другого предостаточно. У Димы, пожалуй, даже больше. Он не капризен, не обидчив, шутки понимает, но если бы он жил в прошлом веке, то был бы отчаянным дуэлянтом, стрелялся бы и за себя и за оскорбленную честь других...
— В кого он у вас? — спросила Наташа Екатерину Сергеевну, когда мужчины под предлогом покурить удалились для своего разговора.
— В отца,— ответила Екатерина Сергеевна, печальными глазами посмотрев на портрет покойного мужа,— Димочка добрый и ласковый, он только на вид ершистый. Потому, видимо, что родился в жгучие якутские морозы да под вой пурги. Жили мы на Вилюе, куда после Иркутска сослали Владимира Александровича, вокруг за сотни верст не то что фельдшера или акушерки, повитухи порядочной не найдешь. А роды, предчувствовала я, будут нелегкими... И тогда наш В. А. призвал старого, но крепкого якута, по прозвищу Кылланах, который якобы самого Чернышевского на Вилюй возил, и говорит ему: «Ну, Кылланах, вези нас в Якутск, меня не довезешь (а Владимиру Александровичу запрещено было передвигаться, становые могли стрелять как в беглеца) — меня не довезешь, а ее во что бы то ни стало живой доставь в Якутск к лучшему доктору». Закутали меня во всякие меха и покатили на якутских мохноногих лошадках. Днем по юртам таились, а ночью ехали. Благо ночи долгие, прибыли как раз к сроку. Роды были тяжелые, думала, с жизнью расстаюсь... Но все обошлось. Родился Дима. Через год ссылка кончилась, мы вернулись в Иркутск. Потом уехали в Питер, здесь В. А. снова стал служить в Геолкоме, но каждое лето выезжал в Сибирь: то в Забайкалье, то в Приамурье, то на Енисей. Димочка рос болезненным. А наш В. А.— какой? Решил: Дима будет геологом, пойдет по моим стопам, и начал спартанское воспитание. Не минуло сыну и четырнадцати годков, взял его в экспедицию — закалять. Не знаю, каким боком вышла эта закалка. Но он и студентом прихварывал: то плеврит, то инфлюенция. Из-за болезней да еще из-за того, что по полгода в экспедициях пропадал, стал в учении отставать. А тут весной двадцать четвертого года — чистка студентов непролетарского происхождения. Троцкий между ними воду мутил, дискуссию в партии развел, а их на свою сторону переманивал. Мой-то Димочка, как и ваш Юра, в этих распрях не участвовал. Они на учебу нажимали. Как раз перед чисткой Сибирскую секцию организовали. В. А. читал им лекции. А в один прекрасный майский день приходит Дима домой с перевернутыми молоточками на фуражке. Я-то не знала, что у студентов-горняков обычай такой: исключат или уволят — молоточки перевертывают, и спрашиваю: «Ты что? Подрался с кем? Молоточки-то...» А он буркнул: «Подрался» — и в свою комнату, А вечером, когда пришел В. А., все и выяснилось. Я, конечно, с вопросами: как да почему тебя исключили, а Билибина, Цареградского — нет, а ведь у них тоже далеко не пролетарское происхождение... Оказывается, у Билибина весь минимум экзаменов сдан, на комиссию он пришел в своей красноармейской шинели, там задали ему два вопроса: «Минимум сдан? В Красной Армии служил? Иди :— чист». У Цареградского хвостов не меньше, чем у Димы, в Красной Армии он тоже не служил, отец у него при царе был юристом. Но за Цареградского заступился старый член партии профессор Рябинин, у которого Валентин палеонтологией занимался. Рябинин характеристику написал, что он способный студент, читает антирелигиозные лекции в подшефном Балтфлоте. А за Диму никто не заступился, и сам он как воды в рот набрал, на комиссию заявился в отцовской студенческой шинели на белой подкладке, другой-то у него и не было, его приняли за белоподкладочника, а к ним в институте отношение соответственное. Диму не спросили, кто его родители, и вычистили. «Ну, а сам-то, спрашиваю, мог сказать, кто у тебя отец, где родился, почему отставал?» Где там! Гордость у него непомерная! За малую обиду пощечину даст, а тут... «Что же я, в грудь себя должен бить или на колени стать: «Не обижайте меня, мой папа и мама — революционеры, и сам я родился в политической ссылке». Я к В. А.: «А ты что себе думаешь? Сходи в институт, тебя там все профессора знают...» — «Нет, не пойду. Ничего страшного не случилось. Будет заниматься как следует, экстерном сдаст». Вот и весь ответ. В царское время за своих товарищей горой вставал, в тюрьму за них шел, а тут за родного сына словечка замолвить не может. Гордость у них, у Вознесенских, непомерная! Что мне оставалось делать? Собралась я, да и поехала в Москву, к бабушке Вере Фигнер. Меня-то она не знает, а В. А. должна помнить, в Крестах вместе сидели.
Вернулась я от Веры Фигнер окрыленной. Она и бывшие народовольцы Прибылев и Прибылева-Корба, члены общества политкаторжан и ссыльных, написали в Ленинградский музей революции большое письмо об участии В. А. Вознесенского в революционном движении и просили музей принять соответствующие меры к тому, чтобы сыну ветерана революции, Дмитрию Вознесенскому, было предоставлено право закончить образование. Музей революции ходатайствовал перед проверочной комиссией, и Димочку восстановили...
В это время Дмитрий с Юрием вышли из отцовского кабинета.
— Однако, затянули мы свой визит,— сказал Билибин.— Хороший гость вовремя откланивается. Сколько, Дима, на твоих серебряных?
Дима достал из нагрудного кармана часы на ремешочке, щелкнул крышкой и показал Юрию Александровичу. Билибин посмотрел, а потом взглянул на свои наручные:
— Идут минута в минуту. Дай бог и нам так шагать.
— Да! — согласился Дима.— Не отставая друг от друга. А ты, мама,— тихо и проникновенно сказал Дмитрий Владимирович,— наверное, не рассказала гостье об этих часах. С ними папа прошел всю жизнь и мне их оставил в наследство,— и он, закрыв крышку часов, опустил их в карман, к самому сердцу.
Наташа не обратила внимания на этот жест и на голос, которым были произнесены последние слова. Отношения между Дмитрием Владимировичем и Юрием Александровичем в дальнейшем будут меняться. У Натальи Николаевны отношение к Дмитрию останется двойственным. Но к матери его она всегда будет питать самые добрые чувства и навестит ее в ту годину, когда на Екатерину Сергеевну обрушатся жесточайшие невзгоды и она с двумя малолетними внуками останется одна...
ДОКЛАД В БЫВШЕМ ГЕОЛКОМЕ
Геолком уже называли бывшим. Это единственное государственное геологическое учреждение в стране, служившее верой и правдой горному делу России без малого полвека, за последнее десятилетие не раз перетряхивалось. А когда развернулась первая пятилетка, решили, что это старое заведение неспособно справляться с новыми задачами, да и находится не в столице. И в октябре 1929 года по приказу ВСНХ СССР «вся планово-руководящая и административная деятельность по геологической службе в Ленинграде и на периферии переносится из Ленинграда в Москву в организованное там Главное геологоразведочное управление» (ГГРУ), которое позже станет Комитетом по делам геологии, а затем Министерством геологии.
А в Ленинграде, в том великолепном здании со стеклянными куполами, где размещался бывший Геологический комитет, к началу тридцатого года, с целью повернуть науку лицом к производству, организовали отраслевые институты: угля, нефти, неметаллических ископаемых, черных металлов, цветных металлов, гидрогеологии, инженерной геологии... Они были созданы из отделов и секций Геолкома. Живой организм разъяли, каждый институт стал сам по себе. Штаты, разумеется, неимоверно раздули, и это в то время, когда вся страна боролась за «режим экономии». Прежде в Геолком принимали сотрудников по конкурсу. А эти скороспелые институты заполнялись подчас случайными людьми: и бывшими дельцами по разведке и продаже несуществующих месторождений, и новыми работниками, порой полными профанами в геологии, но направленными на ее укрепление.
Институт цветных металлов, Инцветмет, организовался из секции «Золото и платина». Директором назначили Владимира Клементьевича Котульского, брата известной певицы Елены Котульской. Выдающийся геолог, теоретик и прикладник, великолепный организатор, он по праву занял это место, но, к сожалению, ненадолго. Принципиальнейший человек пришелся не ко двору и попал в процессы, которые тогда проходили почти во всех отраслях промышленности и науки, видимо, за то, что открыто осуждал разгон Геолкома, и вынужден был отправиться сначала на Кольский полуостров, затем в Норильск...