Золотая лихорадка
Шрифт:
– Да ты что? Ах ты! – всплеснула руками Аксинья. – Сжечь! Да ты не заводила! Это хорошая вещь! Из Расеи… Ноская.
– Ноская! – грубо ответила Дуняша. – Эка золото. И стирайте ее сами! Привыкли жить в дерьме!
– Ты как это смеешь? – забегали глаза свекрови.
– Ты что это? – ужаснулась Арина.
– Да тут шкур сколько угодно, меха можете взять себе, другую пошить. Шелка у китайцев взять покрыть, самые лучшие в мире, задаром.
– Ты не заводила! Ишь какая! Шелка ей!
За обедом все ели дружно,
– Делиться нам с вами пора!
– Ах, вот что! Чего задумала! Как это делиться?
– Как ты с детьми управишься?
– Справлюсь!
– Уж детям ли не житье у бабушки?
– Правда, рукомойника боятся! Умываться не научу… Что у вас за дом? Вещей хороших нет, одни тряпки, – говорила Дуня.
– Как ты смеешь так отвечать! Илья, натрепал бы ее за волосы, как она с матерью говорит… Как она при старших смеет!
– Что же я плохого сказала? Я вам же хочу добра, – отстала Дуня и встала из-за стола. – Простите! – сказала она и низко поклонилась.
– Шшить вы, заразы! – вдруг закричал Пахом на старух.
– Побей меня, муженек, поучи! – выпрямляясь, сказала Дуня мужу.
Илья притих. На глазах у него стали навертываться слезы. Но чтобы никто не заметил, он быстро ушел. Пахом подпоясался и тоже ушел.
– Улестила всех! – пробормотала Аксинья.
ГЛАВА 11
Почта приехала. Пассажиры просили ехать дальше, обещали приплату. Вызвался Илья. Он сказал жене, что, по всем приметам, пурга не разыграется.
– Дай мне свои штаны, – сказала Дуня. – Я пойду за тебя в лес, как только погода установится.
Илья отдал жене ватные штаны.
Илья укатил с колокольцами, повел весь караван верхом на гусевике. С ним Васька Кузнецов и другие ямщики, шесть кошевок с почтой и пассажирами. Илья среди торосов дорогу знает, как волк. Проезжающие ему хорошо платят и угощают вином, очень нравится им, как Илья ямщичит. Только песен не поет. Ему скажут – спой, он смолчит или ответит: «Тут не Расея!» Возвращаясь, деньги отдает Дуне, когда в доме нет никого. А Дуня нарочно потом побренчит при старухах монетками.
Илья вырос в семье, в хозяйстве которой была единственная лошадь. Теперь у Ильи есть жеребец, томской, сибирской породы, с длинными ногами, и еще два мерина – гнедой и буланый. Есть мелкие коняги, мохнатые казачьи забайкалки, выносливые, сами себе могут корм добывать под снегом, как олени.
Однажды Дуня похвасталась отцу мужниным табуном. Спирька Шишкин ответил ей:
– Ты сама – кровная лошадь, породистая девка была. Ох… Илья был охотник хороший… Я его любил. Удал! А женился и на охоту не идет! Много у вас дела дома!
… Тереха болел не первый день. Дуня поехала в тайгу с Пахомом и с парнями. Она умела рубить лес, знала, как свалить лучше лесину, куда
В полушубке, в длинной теплой шерстяной юбке и зимних штанах под ней, согнувшись, с топором за поясом бредет Дуня по снегу.
Куры в такой мороз сидят в избе в небольшой клетке, помет чистишь за день не раз. А то в кухне засмердит.
На другой день ударил такой мороз, что мужики не поехали в лес, напились пьяные, проиграли до вечера в карты.
Опять с ведрами, с подойниками, с отрубями возится Дуняша. Вымя надо обмыть, вытереть, выдоить. Вечером коровам нужен теплый корм.
Ночью, когда пожалеешь своих ребятишек, то пожалеешь и себя. Семка кричит, не спит.
– Черт ты! – не вытерпит мать. – Будешь спать? Выброшу собакам!
Илья вернулся с низовой почтой. Набитый деньгами кошелек отдал Дуне.
– Это тебе, чтобы зря не бренчала!
– Где же ты такой кошелек купил?
– Везли генерала с генеральшей. Она чуть не влюбилась в Ваську… А мне заплатили… Кошелок на свои деньги взял у торговцев… А Васька книг купил. Сходи к имя. Васька в своей кошевке генерала вез. С генеральшей, с молодой! А мне купец попался и все угощал вином.
Дуне негде поговорить наедине с мужем. Кругом толкутся. Илью нельзя отзывать, он не пойдет, еще и удивится, зачем, мол, зовешь, толкуй тут…
– Нет, – сказала Дуня ночью, в постели, отстраняясь от мужа.
Она стала тихо, но бурно жаловаться.
«Ночная кукушка дневную перекукует!» – думала Аксинья, не слыша ее слов, но догадываясь, что за пологом на нее с золовкой льется река зла.
– Вот уж врет, вот уж врет! – не выдержав, заворчала мать в потемках.
– А как гусевик, не хромал? – спросил с печи Пахом.
– Нет, – небрежно ответил сын.
– Я говорил, что припадает… Хорек его покусал…
– Я ли не работница… У меня ли не руки, – лился чуть слышный шепот прямо в ухо Илье, даже щекотно ему. – Нам ли не жить? А все нам заступлено. Уйдем, давай заживем сами, детям порадуемся и жизни. И друг друга мы не видим, не говорим… Без позволения не живем, шагу не ступим. Хорошо делаешь – им боязно, что я одолею, все возьму себе. Плохо – как на ленивую батрачку смотрят. Я не угожу никак, и не буду! Ильюшечка, милый…
– Что уж это, как не стыдно! – ворчит Арина, хотя и она ни слова не разобрала.
И Пахом ничего не разобрал.
– Нет, это она правильно! – изрекает он. – Лес рубить не женское дело.
– Тогда уж и жить бабам надо, как мужики! – склабится во тьме Тереха.
Илья силится, думает, как быть. Переменить жизнь? Отца-мать не переспоришь. Он непривычен спорить.
– А все-таки разделимся! – сказала Дуня утром свекрови.
И она почувствовала, что стрела попала в цель. «Слово не стрела, а хуже стрелы!» Выражение самодовольства явилось на ее сильном лице. Аксинью взорвало.