Золото (илл. Р. Гершаника)
Шрифт:
— Знаете, сколько вы спали? Больше суток. Вы не проснулись, даже когда мы с Матреной Никитичной вам белье меняли, — сказала старушка Мусе. — Весьма редкий случай, состояние, похожее на летаргию.
Тут только заметила Муся: вместо сорочки на ней — свежая, непомерно большая мужская нижняя рубашка; брезент на постели, на котором она заснула, заменен простыней, появились подушка в наволочке и даже байковое, госпитального вида одеяло, поверх которого было наброшено
— А я думала, Машенька, что ты и прощанье проспишь. Я ведь опять в путь собираюсь. Назад пора… Налейте-ка мне, Анна Михеевна, еще кружечку. Что-то разохотилась я на чай. Соскучилась, что ли?
Матрена Никитична успела, должно быть, уже побывать в бане. Смугловатая кожа ее лица приобрела шелковистый оттенок, брови выделялись теперь блестящими полукружиями, словно выписанные смолой. Волосы, аккуратно уложенные тем же широким венцом, стали пышнее.
«Прощаться? В какую дорогу?» — не сразу поняла Муся.
— Опять в этот ужас? Зачем? Оставайтесь здесь.
— Что ж поделаешь, Машенька, люди-то, хозяйство-то ждут ведь! Мы со свекром — двое коммунистов на весь Коровий овраг.
— Обойдутся… Оставайтесь, родная…
— Ах ты, чудачка моя! Зачем оставаться-то? Я свое сделала — тебя довела, это вот, — она махнула рукой в сторону ценностей, лежавших на прежнем месте и только прикрытых какой-то тряпицей, — это вот в верные руки сдала, совесть у меня чиста. Теперь к ребятишкам, к моим маленьким… Заждались, истосковались, небось, милые мои… Они мне, Машенька, каждую ночь снятся, зовут меня, руки ко мне тянут. Я только тебе не рассказывала.
— Ну и я, и я с вами! Вместе шли, вместе и вернемся. Муся спрыгнула с кровати. Теперь она была полна веселой решимости.
— Одной и скучно и опасно, а вместе лучше, мы теперь с вами опытные. Верно? Ведь так?
Муся уселась на скамью рядом с подругой и, поджав босые ноги, прижалась к ней. Носатая старушка, от которой резко несло какими-то лекарствами, посмотрев на девушку, только вздохнула, а Матрена Никитична стала гладить Мусю, как маленькую, по ее выгоревшим жестким кудрям.
— Степан Титыч, товарищ Рудаков, так рассудил: мне к своим возвращаться. Со мной его люди идут. Они прикинут: может быть, по зимнему первопутку можно сюда для отряда сыр да масло вывезти да скота пригнать, что породой поплоше. А тебе, Машенька, по всему видать, пока тут партизанить. Это вот докторица партизанская, Анна Михеевна, с ней в медицинской землянке и жить будешь. Помогать ей станешь.
— Вы рокковские курсы проходили? — осведомилась старушка, опять наполняя кружку. — Чайку плеснуть?
— Не хочу я никакой медицины, я с Матреной Никитичной пойду, — решительно заявила Муся и топнула босой ногой.
— Вот кончится война, каждый из нас и пойдет своей дорогой. Ты — петь, я, может, в зоотехникум поступлю, если примут, а Анна Михеевна опять врачом на курорте стать мечтает. А пока что должен каждый из нас там стоять, где ему приказано, где от него больше пользы. — Матрена Никитична проговорила все это очень твердо, но, увидев, что девушка сразу обиделась и замкнулась, вдруг заахала шумно и хлопотливо: — Что ж ты босая да неприбранная сидишь-то, в одной рубашке? А ну из мужиков кто войдет? Одевайся да ступай в баньку. Здесь, даром что в лесу живут, такую баню оборудовали, какой
И вдруг, точно скинув с плеч годков десять и став веселой и озорной деревенской девушкой, Матрена Никитична звонко засмеялась, подняла в углу два кудрявых дубовых веника и показала их Мусе:
— Этот кривой-то, Кузьмич-то, что на нас с автоматом лез, гляди, какие букеты преподнес! Мы в баньку вон с Анной Михеевной бредем, а он тут как тут на дороге, вывернулся откуда-то из-за землянки и подает их: дескать, примите от чистого сердца, примите и извините за дорожные неполадки. Вот, старый мухомор, нашел с чем подкатиться… Хорошие, между прочим, веники, так хлещут — дух захватывает!
— А тот, высокий, не заходил? — спросила Муся, делая вид, что занята одеванием и спрашивает только для того, чтобы поддержать разговор.
— Николай, что ли? — Матрена Никитична многозначительно переглянулась с врачихой. — Этот медведь-то косолапый?
— Почему же — медведь? Парень как парень… Что вы смеетесь?
Муся изо всех сил старалась показать полнейшее равнодушие, и оттого ее волнение стало еще заметнее. А тут, как на грех, противно загорелись уши, точно ее кто крепко отодрал за них.
Матрена Никитична обняла девушку, прижала к себе:
— Чего ж краснеешь? Ишь, как зорька разгорелась… Был, был твой Николай почтенный. Мыльца нам трофейного принес. Одеколону вот бутылочку подбросил да еще… Ты вон в его рубахе-то сидишь!
Муся осмотрела на себе просторную, как мешок, мужскую рубашку из грубой желтоватой солдатской бязи, и ей стало приятно и немного стыдно оттого, что на ней вещь, которую, может быть, носил тот большой застенчивый парень. Но, заметив ласковые смешинки, посверкивавшие в глазах подруги, девушка произнесла как можно небрежнее:
— Очень она мне нужна, его рубашка! А моя где?
— А ваша, милая, на ленточки разорвалась, когда мы с Матреной Никитичной вас сонную переодевали, — сказала Анна Михеевна и радушно налила чаю себе и собеседницам.
Начхоз, или, как шутя называли его в отряде, «зав. орсом», квадратный человек с пышной холеной бородой цвета воронова крыла, слывший среди партизан неисправимым «жилой», встретил Мусю очень дружелюбно и без обычных препирательств выдал ей комплект солдатского белья, пропахшего лесной прелью. Потом он долго рылся в ящиках, отыскивая для нее самые маленькие шаровары, ватничек и сапоги. После примерки он все завернул в аккуратный тючок, протянул его девушке и, галантно пожелав ей легкого пара, заявил, что отдал ей «лучшее из всего, что имел в наличии».
Всласть попарившись в партизанской бане, просторной, облицованной бревнами землянке, где имелись и раскаленная каменка и высокий дощатый полок, Муся, однако, не стала трогать выданную ей партизанскую одежду, а нарядилась в свое единственное уцелевшее цветастое платье, шелковые чулки и лаковые туфельки-лодочки, сбереженные в скитаниях. Одеваясь, она удивилась: одежда и обувь почему-то стали ей тесноваты и заметно связывали теперь движения.
Глядясь вместо зеркала в воду, темневшую в кадке, Муся старательно расчесала и уложила волосы, посушила их над остывающими камнями очага, потом обдернула платье и, ощущая прилив сил и необычайную радость, легко выбежала из бани.