Золото (издание 1968 г.)
Шрифт:
— Темно, туман, много ли сверху разглядишь! А они летят себе и с пути не собьются, — задумчиво произнесла девушка. — Прежде я считала, что летчики ночью дорогу находят по звездам.
Мальчик покровительственно усмехнулся: он-то уже давно разузнал тайну ночного вождения самолета.
— Эх, Машенька, вот они в Берлин слетают, гостинец Гитлеру свезут, а к утру уж дома, у своих. А нам с тобой сколько идти! — отозвалась Матрена Никитична, вздохнув, но сейчас же, точно спохватившись, добавила: — А что тут говорить, дойдем! Не можем мы с тобой не дойти. Права не имеем. Верно?
Мальчик уловил
Эта история особенно заинтересовала Мусю. Ведь когда-то мать Кости приняла ее за посланную от той отважной девушки. Впрочем, сестра оказалась, по словам Кости, вовсе и не девушкой, а пожилой женщиной, которую раненые именовали «маманя». Раздобыв крестьянскую одежду, она смело заходила в занятую оккупантами деревню, и по ее просьбе женщины выменивали у немецких фельдшеров на кур и овец лекарства, собирали старые бинты и марлю, а Костя вместе с другими ребятами носил медикаменты и еду в лес. Мальчик с гордостью сообщил, что когда он перевел раненых на тот берег, капитан Мишкин с незажившей раной на ноге, которого несли на носилках, сказал ему, что, вернувшись к своим, они обязательно напишут о колхозе Ветлино самому главному военному начальству.
— Напишут, а колхоза-то и нет… разогнал фашист колхоз. Председательшу нашу, тетю Глашу Филимонову, повесил и заместо нее этого рви-дери Жорку Метелкина в старосты на три деревни посадил. Тот как глаза продерет, так и орет: «Вы теперь ин-ди-ви-дуалы!..»
Мальчик с трудом выговорил это незнакомое слово и, прикусив язык, покраснел. Оно казалось ему бранным, и он сомневался, можно ли вообще произносить его при женщинах.
Матрена Никитична сразу точно очнулась. Она принялась выспрашивать, что творят оккупанты в колхозах. В разговоре замелькали туманные для Муси слова: неделимые фонды, семярезерв… Девушка поняла только, что колхозникам все же удалось как-то обмануть старосту, разобрать по рукам и попрятать наиболее ценное из артельного добра. Постепенно разговор перестал интересовать девушку. Чуть приотстав, она слушала шелест как бы накрахмаленных стеблей камыша, надрывные вопли лягушек, бульканье пузырьков и гуденье моторов, время от времени властно врывавшееся в первобытную тишину.
Луна светила теперь сзади, бросая под ноги идущим короткие угольно-черные тени. Девушка думала, что вот этот сияющий круг видят сейчас и летчики, летящие на Берлин, и красноармейцы, бодрствующие на переднем крае, и счастливцы, что живут там, за фронтом, на неоккупированной, свободной земле. Может быть, где-нибудь на передовой смотрит сейчас на луну и отец, вылезший из землянки покурить перед сном. Может быть, видит ее и мать, вышедшая на крылечко покликать братишек, которым уже пора спать.
Вспомнив о родителях, Муся вдруг ощутила такую теску по дому, что изумилась: как это у нее хватило решимости оторваться от семьи! «Милые, милые! Помните ли вы свою взбалмошную Муську?»
Девушка старалась представить себе, что сейчас может происходить дома. Рисуя себе одну картину за другой, она так увлеклась, что не заметила, как вышли к изгибу неспокойной реки, с ворчливым плеском перебиравшейся через каменистый перекат. От берега к берегу, пересекая посеребренную, всю точно фосфоресцирующую взлохмаченную водную поверхность, тянулся колеблющийся лунный столб. Холодный парок задумчиво расплывался над рекой.
Муся вздрогнула: б-р-р!
— Что же, раздеваться надо? — зябко спросила Матрена Никитична.
— А то как? Здесь глыбко. Мне в ином месте по шейку, а в ином и донышка не достать, — ответил мальчик.
— Я плавать не умею, — упавшим голосом сказала женщина, прислушиваясь к торопливому клокотанью воды среди камней.
Костя критически смерил глазами ее высокую фигуру:
— Ничего, ты большая, так перейдешь… Тебе по шейку, глыбче не будет. Только смотри, как бы водой с камней в омут не сбросило. Там омутище — ух! Сомы кил на двадцать водятся.
— А если сбросит? — Матрена Никитична тревожно смотрела на беспокойный поток, терявшийся в редком тумане. — Я девчонкой тонула раз — пастухи вытащили. С тех пор в воду заходить боюсь.
Мальчик насмешливо фыркнул:
— Большая, а боишься! Точно курица… Я как ребят провожал, ремесленников… на окопах они работали у старой границы, их фашист танками отрезал… Ух, Дружные ребята! Все вместе из окружения и выходили. Так вот у них многие и вовсе не плавали — и не боялись.
— Перешли?
— Пятерых в омут скинуло.
— Утонули?
— Троих вытащили… У них там один — они его Елка-Палка зовут, а он по-настоящему Толька — ох, лихой парень! Здорово плавает! Он и вытащил.
— А двое?
— В воронку завертело… Этот Елка-Палка нырял, нырял, посинел весь, сам воды нахлебался, а не достал… Вот парень, ни черта не боится! Одного из них, Сашку, белявенького такого, так того он на кашлах перенес… Он у них за командира, этот Елка-Палка, даром что там ребята больше его есть…
— Черный, худой такой? — спросила Муся.
Ей вдруг вспомнилась лесная дорога, толпа ребят в черных гимнастерках с ясными пуговицами, носилки, на которых кого-то тащат. А впереди загорелый, тонкий, смуглый паренек в одних трусах и форменной фуражке. Неужели они, эти мальчишки, всё еще идут на восток?… И почему-то Мусе стало от этого так радостно, что она как-то даже забыла, что им сейчас придется войти в эту холодную, клокочущую воду. Она в трудные минуты столько раз думала об этих ремесленниках, что добрая весть о их маленьком отряде показалась ей хорошим предзнаменованием.