Золото под ногами
Шрифт:
Хитро усмехнувшись, советник посмотрел в глаза собеседнику, демонстративно отодвинулся и громко произнес:
– Не имею понятия, о чем вы, мистер!
– Значит скоро… – удовлетворенно протянул тот, и помолчав внезапно сменил тему, – Так вы на шхуне прибыли?
– Я уже говорил, мистер. На шхуне.
– Про Черного Дьявола, стало быть, не слыхали?
– Сегодня узнал о его существовании от этого джентльмена, – серьезно ответил Милвертон, указав на «святошу», спавшего в углу, – вы полагаете в его словах была толика истины?
– Как вам сказать… Говорят, его видели еще по ту сторону гор. Черный, огромный, в два человеческих роста, из глаз – искры, земля под ногами дрожит…
– Откуда такие подробности?
Собеседник Милвертона задумчиво повертел в руках стакан, как бы размышляя, стоит ли отвечать на вопрос, а если стоит, то насколько откровенно, потом откинулся на спинку стула, приложился к стакану и твердо сказал:
– Я сам его видел.
Глава IV
Муниципальные выборы в Сакраменто были под угрозой срыва по причине непрекращающегося неконтролируемого перемещения избирателей. Каждый день в город приходили, приезжали верхом и приплывали по воде десятки новых жителей, и примерно столько же покидали его пределы, уходя на восток вверх по течению Американ Ривер или на север вверх по течению Сакраменто.
Устав гоняться за неразумными согражданами с призывами к выполнению гражданского долга, городской шериф Джеймс Хопкинс, посовещался с мэром, взял подписные листы и с тремя помощниками прошелся по домам разбежавшегося электората. За день им удалось собрать количество подписей, достаточное, чтобы наблюдатель от Конгресса сенатор Киберг – въедливый хмырь, длинный, как оглобля и лысый как булыжник – признал выборы состоявшимися и убрался с глаз долой в Монтерей.
Не успел шериф утереть пот со лба, как долг службы, в лице посыльного от Джона Саттера, позвал его к черту на кулички: какие-то мерзавцы снова воровали Императорских быков.
Выпроводив посыльного, шериф яростно швырнул в стену боевой топор мивоков, подаренный ему лет пять назад индейским старейшиной в благодарность за то, что Хопкинс вернул индейцам украденный скот. Топор вонзился в стену, а Хопкинс рухнул в кресло, испытывая непреодолимое желание плюнуть на все и отправиться в горы, мыть золото. Впрочем, это желание посещало всякий раз, когда его – муниципального служащего на муниципальной зарплате – заставлял работать на себя крупнейший налогоплательщик Калифорнии Джон Саттер. И самое противное, что при каждой встрече этот нувориш пускался в пространные и высокомерные рассуждения о долге Хопкинса перед обществом в целом, и перед Джоном Саттером лично.
Какого дьявола, в конце концов!
Вот, например, шурин. Взял сына и пропал на полгода. А вернулся – кум королю. Съездил в Монтерей, продал добычу и вложился в недвижимость. Отстроил сначала ночлежку для старателей, потом гостиницу, а теперь сам Джеймс ходит в его салун, платит за виски. Все-таки скотина Фрэнк, подумал Хопкинс, очередной раз недобро помянув шурина, мог бы за выпивку деньги не брать, родня как-никак…
Джеймс Хопкинс не производил впечатления типичного шерифа Дикого Запада. Был он худ, невысок, и вообще, как бы слегка несуразен. Казалось, его чресла живут отдельно от хозяина своей жизнью и по собственному разумению. Одежда сидела на его нескладной фигуре кривовато, походка была нетвердой, шаркающей. Он быстро сбивал обувь, и был самым частым посетителем у сапожника Гарри Тер-Григоряна. Вытянутый бугристый череп, торчащие уши, сливовидный нос, маленькие, глубоко посаженные глазки под нависающими надбровными дугами, впалые щеки и скошенный подбородок – не красавец, что уж там. Он даже усы не мог отпустить, потому что они росли глупыми разноцветными кустиками и топорщились во все стороны.
Был он единственным сыном дровосека Джереми Хопкинса, и уже в пять лет махал топором, как заправский мастер, обрубая ветви с поваленных стволов, а в десять работал на равных с отцом, орудуя с ним в паре двуручной пилой. От непосильной монотонной работы его руки постоянно ныли, а ноги затекали до полной потери чувствительности, но Джереми Хопкинс регулярно напоминал сыну толстым кожаным ремнем, что зад чувствительности не теряет. И Джеймс приучил себя каждую свободную минуту давать отдых зудящим мышцам. Вот потому—то его руки во время ходьбы болтались, как неприкаянные, а ноги то заплетались, то разлетались, как он сам любил приговаривать.
Когда Джереми Хопкинс отправился к праотцам, Хопкинс-младший поклялся на его могиле, что никогда больше не возьмет в руки пилу по собственной воле и отправился в Монтерей наниматься помощником шерифа.
С тех пор прошло почти десять лет. Последние три года Хопкинс исправно нес службу в Сакраменто: ловил мелких жуликов, промышлявших воровством лошадей и скота, разрешал местечковые споры горожан, улаживал конфликты между индейцами и фермерами. Он был отличным бойцом, а если в его руках был любимый топор, то в рукопашной схватке становился совершенно непобедим. И сейчас, сидя в кресле и проклиная Саттера с его быками, он знал, что никогда не уйдет ни на какие прииски: Хопкинс любил свою работу. Ему нравилось выступать носителем справедливости в спорах между горожанами; нравилось ощущать себя представителем власти. Несмотря на сомнительную внешность, люди уважают, прислушиваются к его мнению даже в простых житейских вопросах, а уж если он выступает в должностном качестве, то авторитет его вовсе непререкаем.
И лишь один недостаток он не мог компенсировать никакими достоинствами: за десять лет беспорочной службы городской шериф Джеймс Хопкинс так и не научился стрелять.
Вынув топор из стены, он просунул его топорищем вниз в специальную петлю на ремне сбоку, где обычно носят кобуру, и направился к двери. Внезапно снаружи до него донесся стук копыт, храп загнанной лошади, и знакомый голос прогремел:
– Джеймс! Джеймс Хопкинс!
Он выглянул в окно и увидел своего старого приятеля – главу службы шерифов Сан-Франциско Филиппа Крамера, который спешился у коновязи и непослушными руками пытался приторочить к ней своего скакуна. Крамер был покрыт толстым слоем дорожной пыли, одежда взмокла, лицо пестрело грязными разводами. Красные глаза и неуверенные движения выдавали смертельную усталость. Джеймс выбежал на крыльцо и воскликнул:
– Фил, дружище! Каким ветром? – он радушно распахнул объятия.
Крамер тяжело взошел на крыльцо, они обнялись, причем Крамер почти упал в руки товарища.
– Привет, Джеймс, – прохрипел он, – рад, что застал тебя на месте.
– Еще минута и не застал бы, – ответил Хопкинс, – у меня вызов по краже скота… Черт подери, что с тобой, Фил? Посмотри на себя: взмылен, как жеребец на финише! Ты что, скакал из самого Сан-Франциско без остановок?
Они прошли в контору, и Крамер рухнул на подставленное кресло.
– Плохи дела, Джеймс… – сказал он уже спокойнее, – я оставил Сэма дежурить, чтобы никто ничего не увидел и не разболтал раньше времени.
– Так, – решительно сказал Хопкинс, – я вижу, ты основательно вымотался и пока не соображаешь, что говоришь…
– Брось, Джеймс! – в голосе Крамера послышалась обида, – ты что, первый день меня знаешь? Налей-ка мне выпить.
Хопкинс взял стакан, плеснул в него виски, подал Крамеру.
– Слушай, Фил, – сказал он, – сейчас мне надо спешить, у Саттера снова воруют скот. Я вернусь к вечеру, и…