Золото
Шрифт:
Она, насупившись, закутавшись в шубу, ехала рядом с Кириллом в машине, и в ее высоко взбитых волосах проблескивали алмазинки заколки. На них все оглядывались в театре, она видела. Пьеса ее не занимала – ей нравилось глядеть, как смотрят на них, как ими живо интересуются, слышать, как шушукаются за ее спиной: глядите-ка, чета Козаченко, а она-то какая красотка!.. Скорей бы домой. Все эти театры, рауты, приемы, парти утомляют. Скорей с ногами – в кресло, и разжечь камин; и думать о чем-нибудь приятном, а лучше совсем не думать. Не думать… не жить… спать…
Они выехали из раструба Воронцова Поля на Садовое, здесь уже их ждало целое море огней, и она успокоилась – нет,
Огонь вонзался в машину, внутрь, и она подняла руки, защищаясь. И пули попали ей в руку и в голову. Странно, как она осталась жива. Такое раненье головы – верная смерть. Она помнила только это грохот и свист. И огонь, слепящий огонь против глаз. И мгновенную боль, с которой не сравнится ничто в мире. Уж лучше бы мне отрезали голову, подумала она тогда мгновенно, быстро, понимая, что ее голова – у нее на плечах, и она уже прострелена. «Мама, меня убили», – прошептала она одними губами, и стена золотого ливня встала у нее перед глазами.
И она стала падать, падать, падать в пропасть – сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и все вокруг померкло, все утратило свет и цвет и перешло во тьму, а безумная боль все не кончалась, и она подумала о том, каково это – быть мертвой; счастливо это или ужасно. И еще о том, какая, оказывается, вечная тьма скучная. Совсем ничего страшного и потрясающего нет в ней. Скучная, серая, простая, гадкая. И это была ее последняя мысль.
Она упала в машине плашмя, сверху, на Кирилла, – так падают дрова поленце на поленце. Они оба замерли, и в вечной тьме, куда на миг рухнули они оба, раздавались голоса тех, кто, подъехав на верткой «БМВ», хладнокровно расстреливал их: все, ребята, готовы оба, я же говорил тебе, Жорик, я бью сто очков из ста, мне не стыдно перед шефом отчитаться, свои баксы я сполна заработал, а вот ты, мазила, куда совался?.. лучше бы сидел со своим кривым стволом, не высовывался…
Тьма. Тьма. Вечная тьма. Она не помнит, сколько времени была за слепящей границей страшной боли. Она помнит, как ее оттуда вынимали. Это было ужасно. Она кричала. Она рвалась обратно. Она не хотела сюда, сюда………………………
Стенька помог ей одеться. Он был у нее и за горничную, хотя у нее была и настоящая горничная. У карлика были такие ловкие, нежные ручки. Он рассказал ей, что в Консерватории учится такая же, как он, карлица, и с такими же кривыми, ухватом, ручками, и она преуспела так, что играет уже Тридцать две вариации Бетховена, а сидит на двух подушечках на стуле за роялем, и под ноги ей подставляют специальную скамеечку. Слушая это, она улыбалась. Стенька всегда мог ее развеселить. На время ее одеванья услали Кирилла. Он со вздохом ушел. Опять этот карлик. Всегда этот карлик. Может быть, он, муж, хочет побыть наедине со своей женой, хоть она и слепая. А он крутится под ногами. Она купила на подпольной распродаже древностей золотую маску. Да, это сокровище бесценно. Дело не в красоте вещи. Дело в ее ценности. Или – бесценности. Жизель умница, что купила эту вещь, хоть ей и пришлось для этой цели распотрошить половину их американского банка. Она всегда делала умные шаги. Сообразительная
Стенька ходил вокруг Жизели кругами, как кот. Он тихо поправлял трясущимися пальцами складочки платья. Застегивал пуговку. Охорашивал ее перед зеркалом, будто она могла видеть в зеркале себя. И она видела себя – его глазами.
– Мягко ложится шелк… какую красивую складку здесь заложил ваш портной, госпожа!.. И цвет вам к лицу, это цвет нежного персика, полной летней Луны… как раз к вашим волосам, к глазам…
Он говорил об ее глазах так, как если бы они видели. И она была благодарна ему за это.
– Спасибо, Стенька. – Она погладила его по голове. Его круглая большая, как кегельный шап, голова была всегда под ее рукой, как большая добрая голова умной собаки. – А теперь… пока Кирилла нет… я хочу посоветоваться с тобой об одном важном деле. Ты выслушаешь меня?..
Карлик молитвенно запрокинул голову.
– Мне да не выслушать вас, госпожа.
Она услышала: «Я люблю вас, люблю вас».
Улыбка раздвинула ее губы.
– Ты ведь был со мной на распродаже. Ты помнишь, кто купил вторую золотую маску?..
Карлик наморщил брыластое лицо, пожевал губами. Его глаза просияли точным воспоминаньем.
– Помню. Итальянец Дроветти.
Она вздрогнула. Погладила себя по щеке, осязая ее нежность.
– Да, да. И я помню это имя. Я помню его голос. Дроветти. Итальянец. Мне до смешного знакома его фамилия. Я ее часто слышала. От кого?.. от мужа?.. ах, до чего же я дурья башка… – Между ее бровей прорезалась негодующая морщинка. – Стенька, узнай все о Дроветти. Где он живет – в Италии, в Москве. Он нужен мне. Я хочу…
Она пошарила руками, взялась за плечи карлика, низко наклонилась к нему, нашла губами его большое ухо, высовывающееся из-за пряди пушистых волос.
– Я хочу выкупить у него маску царя. Чтобы царь и царица всегда были вместе. У меня.
А потом вежливо протянуть руку вошедшему мужу, услышав его шаги по скриплому паркету; и любезничать за обедом; и потом внезапно поднести к горлу руки при подступивших стремительно слезах, прямо за столом, с салфеткой на коленях, рядом с фарфоровой супницей. Ах, Господи! И это жизнь слепой. Слепая ходит-бродит по жизни, а дела у нее нет; потому что она очень богата, слепая, и потому, что она уже не видит дела. Дела больше нет и не будет. Так зачем же так волует ее эта золотая маска царя? Стенька, узнавай скорее. Ей нужен этот Дроветти. Откуда она знает это имя – Дроветти?.. Память слуха, ведь это как музыкальный слух, как память музыки… Дроветти… Паваротти… Итальянские канцоны, баллады и ричеркары… «Хочу завтра на обед итальянские равиоли», – капризно сказала она.
Стенька, ты незаменим. Он зазвал ее в спальню. Он, когда она наклонилась к нему, даже ухитрился обнять ее ухватами-ручонками за шею.
«Госпожа, я все узнал. Дроветти – нефтяной магнат и друг господина Кирилла. Ваш муж к нему благоволит. Он с ним в пае. Правда, он пока мелкая сошка, господин взял над ним покровительство. Дроветти хитрый, как все итальянцы. Он господина Кирилла обманет. Так же, как обманывали многие. У него дом во Флоренции и квартира в Москве. Еще я узнал, что Дроветти – друг археолога Бельцони, и закадычный. Они часто отдыхают вместе, играют в карты. Особенно сейчас, после смерти жены Бельцони, Моники…»