Золотое колечко на границе тьмы
Шрифт:
На парапете стоял парнишка-негр. Лет пятнадцати. В мятых серых штанах и куцей белой распашонке. Он занимался интересным и необычайным (на первый взгляд) делом: запускал бумажного змея!
Ромбовидный белый змей поднялся уже высоко и мотал украшенным бантиками хвостом на уровне верхнего, двадцать там какого-то этажа нашей "Гаваны Либре".
Увидавши нас, парнишка улыбнулся толстыми губами – чуть смущенно. Может быть решил, что мы подумаем: такой большой, а забавляется как дитя.
Но мы так не подумали. Просто обрадовались. И я вытащил
– Можно снять тебя и твоего змея?
Парнишка весело закивал. Я пожужжал «Экраном» и, гордый своими познаниями в испанском языке, сказал:
– Грасиас, мучачо! – То есть "спасибо, мальчик!" Мучачо опять закивал и вопросительно произнес:
– Чинче…
Я замигал, разом осознав скудость своего словарного запаса. Виновато глянул на Барбудо:
– Чего это он?
– Вроде как значок просит на память, – неуверенно предположил мой бородатый спутник.
Значок нашелся. С красным флагом и крейсером "Аврора". Парнишка затанцевал от радости. И левой рукой (в правой была нитка) ловко прицепил «Аврору» на распашонку.
– Грасиас, компаньерос!
Мы закивали в ответ, потом я показал на змей и уверенно заявил:
– Битанго! Си?
Знаю, мол, что это за штука.
Но темнокожий хозяин змея смотрел непонимающе.
– Битанго? – повторил я уже без прежней самоуверенности.
Паренек виновато пожал плечами.
Вот тебе и на! Стало мне досадно и перед Барбудо неловко. И это была, пожалуй, моя первая негативная эмоция на Кубе.
Или этот юный антилец бестолков, или я что-то напутал?
Но я напутать не мог! Я точно знал, что воздушный змей по-испански называется "bitango".
2
Слово «битанго» уносит мою память во времена университетской юности.
Пятидесятые годы, вторая половина…
Нас было трое друзей.
Сейчас, по-моему, романтика той студенческой жизни полностью канула в былое.
Мы обитали на частных квартирах. Сперва в приземистом частном доме с огородом, на улице Циолковского, у хозяйки "бабы Кати". А через год перебрались в дом поновее, к некоему "дядьке Сашке". Это был молчаливый прижимистый мужичок. Он не любил давать взаймы, но на вольности студенческого бытия смотрел философски. Не грозил, как баба Катя, пожаловаться на наше поведение в деканат. К тому же, как потом выяснилось, внутри он был не так прост, и даже писал по ночам стихи. Кроме того, была у дядьки Сашки незамужняя дочь, по-доброму и бескорыстно благоволившая нам.
Иногда в соседних комнатах жили другие студенческие компании. Мы с ними держались по-приятельски, порой по праздникам устраивали общие застолья. Но внутрь своего тройственного союза никого не допускали.
Союз наш – это студент филфака Виталий, мой коллега-журналист (только на курс младше) Леонид и я, грешный…
С Виталием сошлись мы сразу. Оказалось, что его мама – мир
Ленька примкнул к нам попозже, но крепко.
Мы жили коммуной. Каждый месяц мы складывали в общую кассу наши стипендии, сообща решали, какие кому надо купить самые необходимые вещи – одному брюки, другому зубную щетку. Затем запасались в магазине тридцатью пачками с концентратом горохового супа – это гарантировало нам хотя бы раз в сутки тарелку горячей похлебки. Откладывали и деньги на хлеб.
На карманные расходы и на удовольствия шло то, что получали из дома или зарабатывали "творческим трудом" – заметками и репортажами в "Вечёрке". Но и эти капиталы были, по сути дела общие: постоянно делились мы друг с другом и не считали, что даем в долг. Чего там, свои люди!
Общими были у нас пепельница из синего стекла (хотя я не курил) и настольная лампа с зеленым фаянсовым абажуром. А также политическая карта мира, на которую мы наклеивали понравившиеся газетные заголовки и набранные крупным шрифтом изречения. В том числе непонятные. Например: "Appia limonapia oppia spuma!" До сих пор не знаю, что это такое.
Мы провели вместе немало вечеров у нашей зеленой лампы.
Конечно, была у каждого и своя жизнь: приятели на курсе, стенгазеты, литобъединения, спорт секции и все такое прочее. Были и сердечные романы со свиданиями и провожаниями по ночам – как у всех в такие годы.
Надо сказать, что у Виталия и у меня амурные дела не отнимали много времени и носили характер вполне платонический. Лёнечка же порой всерьез окунался в "сладкий мир любви". Случалось, исчезал на несколько дней. Тогда мы со вздохом говорили:
– Шевалье д’Эрбле ухлестнул за очередной герцогиней де Шеврез.
Конечно, когда дружат трое, от сравнения со знаменитыми мушкетерами не уйти. Правда, в нашем случае была натяжка – ни я, ни Виталий не годились на роль бескомпромиссного и неустрашимого графа де ла Фер и уж никоим образом не походили на Портоса. Зато Ленька был истинный Арамис. Со своими тайнами, интригами на стороне и уклончивой улыбкой под темным пушком на верхней губе. Впрочем, этот никак не вредило нашей дружбе.
Связывало нас многое.
Сидело в нас постоянное опасение, что "столько лет уже прожили, а ничего путного до сих пор не написали!"
В творческих муках пребывали мы почти все время. Виталий сочинял фантастические рассказы и, по-моему, эссе об Александре Грине и Жюле Верне. Ленька, насколько помню, – новеллы в духе Эдгара По. Я тогда еще не совсем бросил стихи, но брался уже и за прозу. Именно в ту пору, в нашей комнатушке, сидя на поленьях у горящей печки, я придумал и написал свой первый «морской» рассказ "Табакерка из бухты Порт-Джексон". Его вскоре, изрядно «построгав» и сократив название до вульгарной "Табакерки", напечатал "Уральский следопыт"…