Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл

Казовский Михаил Григорьевич

–  Не серчай, дружок, но сему не быть. Побледнев, Ростислав спросил:

–  Отчего же, княже? Али я жених недостойный?

–  Э, куда хватил! Ты достойнее прочих, даром что доводишься мне двоюродным племяшом… И в иных обстоятельствах был бы рад вельми вашей свадьбе. Но пойми, не могу я не думать о княжестве. Я уйду, Ростислав Киевский уйдёт - как сберечь нашу землю целой, сохранить и обогатить? С унграми союз не удался, с ляхами неплохо бы породниться… Володимера я женю на черниговской княжне" - ведь ея отец, Святослав Всеволодович, может

сесть на великокняжеский стол не сегодня-завтра. Молодой Игорь Святославич из рода Ольговичей тож подрос… За него бы Фросю отдал… А с тобою не сладится.

Слушая правителя, Чаргобай из бледного становился красным - запылали щёки и уши, даже шея побагровела. Сын Ивана пробормотал:

–  Ты меня лишил счастья… и, не вытащив занозы из сердца, глубже ея задвинул, до гнетущей боли…

Ярослав подлил ему вина в кубок:

–  Говоришь цветисто. Никогда не пробовал петь былины да гимны под гусли?

–  Ты смеёшься, княже, - сокрушённо произнёс молодой человек, - а внутри меня всё горит и стонет.

–  Выпей, успокойся. На любую рану можно подыскать живляющее лекарство. Ты уж мне поверь! Я едва не сошёл с ума, как узнал об измене Настеньки. Небо стало с овчинку, и не видел белого света. Но воспрял, как видишь. А твоё увлечение Фросюшкой - нешто это любовь? Улетучится быстро.

Тот упрямо помотал головой:

–  Я не знаю. Но одна дума, что она пойдёт за другого, вызывает во мне отчаяние. Ярославе, добрый, справедливый, измени решение, и в моём лице ты найдёшь слугу, преданнее которого трудно подыскать. Жизнь за тебя отдам!

Осмомысл ответил уже без улыбки:

–  Перестань скулить. Будь не тряпкой, но мужем. Я решений своих продавать не исполнен. Даже ценою жизни преданных мне людей.
– Широко зевнул.
– Спать давно пора. Утро вечера мудренее. Завтрева, на свежую голову, мир тебе покажется много веселей.

Оба поднялись - дядя не спеша, чувствуя нетвёрдость коленок от разлившегося по телу вина, а племянник резко, словно и не пил.

–  Ну, спокойной ночи, голубчик, - пожелал ему галицкий владыка.
– Можешь не провожать, мне Миколка Олексич поможет раздеться… - И, слегка шатаясь, вышел из гридницы.

Витязь поднял кубок, в несколько глотков осушил до дна, вытер губы вышитым зарукавьем и одними губами пробормотал:

–  Больно ты обидел меня, Ярославе… Больно и напрасно. Прямо скажем: зря!..

7

Разговор с отпрыском Берладника тут же выветрился из Памяти князя. Но однажды, в середине зимы, встретив во дворце Фросю, повелитель Галича, рассмеявшись, бросил:

–  Да, забыл тебе, душенька, поведать! На охоте в Тысменице у меня просили твоей руки.

Девушка заулыбалась в ответ:

–  Кто же, тятенька?

–  Ростиславка Ивачич - помнишь ли такого? У неё в глазах вспыхнула тревога,

и улыбка сделалась помощной, вроде бы растерянной.

–  Что ж ты испугалась, деточка моя? Нешто я тебя дам в обиду? Повода печалиться нет.

–  Ты ему отказал?
– с дрожью в голосе прошептала та. Знамо, отказал!
– И хотел пройти дальше, но, заметив, что она замерла ссутулившись, повернулся на пятках, взял её за плечи: - Фрося? Что такое? Ты, никак, готова слёзыньки пролить?

Нос княжны действительно покраснел, подбородок дёрнулся, но усилием воли Ярославна сдержалась и попробовала опять улыбнуться:

–  Нет, соринка попала в око… Всё уже прошло.

–  Не обманывай. Без обиняков говори: по сердцу тебе Чаргобай?

–  Нет, ни капельки, тятя… Он, само собой, видный да пригожий, но какая мне пара? И к тому ж троюродный братец. Лучше остеречься.

–  Вот и умница.
– Осмомысл поцеловал дочку в лоб, а потом отцепил от пояса костяное писало (палочку из слоновой кости в золотой оправе и на золотой же цепочке) - им писали по деревянной дощечке, покрытой воском.
– На тебе награду. Будет обо мне память.

Евфросинья приняла дар с поклоном и припала губами к его руке. Он её ещё раз погладил и, заторопившись, поспешил по своим делам. А княжна, сжав писало в жаркой ладони, всё-таки расплакалась, жалобно и тоненько завывая, как обиженная собачка. Всхлипывая, твердила:

Нет, нельзя, нельзя… Тятя поступил мудро… Лучше сразу, чем присохнуть навек… И печалиться из-за чепухи недостойно… - Но никак не могла усмирить рыданий, лобызала писало нежно, будто бы оно олицетворяло самого Ростислава.

А когда день спустя ей сказали, что Микола Олексич по приказу галицкого владыки скачет в Тысменицу - отвезти Настасьичу борзого щенка, повелела разыскать гридя и позвать его к себе для беседы. Тот пришёл, выпучив глаза, настоящий теленок, и губами шлёпал в недоумении:

–  Кликала меня, свет мой, матушка?

Да, хотела видеть.
– Отвела глаза, посмотрела в сторону.
– Ты умеешь ли хранить не свои секреты?

–  Отчего ж, умею. Предан его светлости всей душой.

–  Ну, а мне?

–  Так само собой. Ты и князь - единое целое, плоть от плоти, как говорится.

–  Можешь ли в Тысменице передать свиток небольшой одному человечку?

–  Отчего ж нельзя? Передам, конечно.

–  Только чтоб никто не узнал про то?

–  Даже Осмомысл?

–  Батюшка - особенно.

Юноша нахмурился:

–  Нет, сие не по правилам. Я таиться от князя не желаю.

–  Господи, Миколка! Что же в том дурного? У княжон от отцов могут быть загадки. Или ты не хочешь меня уважить?

Он смутился ещё сильнее:

–  Я тебе, Евфросинья Ярославна, в чём угодно помочь готов! Эх, была не была, сделаю, как скажешь. Где твоя заветная грамотка?

–  Вот она, держи.
– Девушка достала из рукава скрученный пергамент.
– Значит, в самые его руки, больше никому.