Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
Княжеский дворец посреди кремля на горе был увит ранними цветами, пёстрыми шёлковыми лентами, а на толстых древках трепетали именные стяги. На втором, сенном этаже находился стол Осмомысла и его приближенных; там же пировали польские вельможи, прибывшие сопровождать юную невесту. Вся в мехах и плотных материях, та потела и прела, красная и взмокшая, отдувалась тяжко. Ярослав сидел в белой горностаевой мантии, золотой диадеме и бриллиантах на каждом пальце; иногда прикладывал к правому глазу изумруд, изучая гостей.
Гости же попроще, в том числе и поповичи, разместились за тремя длинными столами во дворе. Здесь же, сбоку, услаждали слух присутствующих придворные музыканты - гусляры, сопельники (те, что дудели в дудки-сопели) и звонцы с колокольцами. У столов сновали бесчисленные слуги, то и дело меняя яства, подливая вино и настойки. Блюда пахли так аппетитно, что, наевшись досыта, трудно было не попробовать новые.
После третьего часа застолья Милька шепнула матери на ушко:
– Я хочу до ветру!
Та взглянула на неё с недовольством:
– Ничего, терпи.
– Силы больше нет! Правда! Не дурачусь.
– Ну, сходи вместе с Ксюшкой. Мне вставать неловко.
– Почему со мной?
– возмутилась старшая.
– Чуть чего - сразу «Ксюшка, Ксюшка»!
– Хватит стрекотать. Коли мать велела - ступай.
Девушки покинули стол и направились к боковым дверям, за которыми было отхожее место: дырки над выгребными ямами. Только заголили зады, сев бок о бок, как открылась дверь и вошёл молодой человек в дорогих одеждах. Обе подскочили будто бы ошпаренные. И узнали в нём княжича Владимира-Якова, хорошо им знакомого по болшевскому детству. Он слегка смутился:
– Ох, простите, голубушки… Отчего не закрылись? Есть вон тут крючок…
– Извини, батюшка, мой свет, не подумавши. В первый раз во дворце у князя, - покраснела Ксюша.
– Ну, мешать не стану. Я сюда случайно зашёл. Нам положено оправляться в горшки у себя в палатах, но идти было неохота.
– Повернулся и вышел.
Сёстры никак не могли опомниться от досады. Выйдя на свежий воздух, княжича уже не увидели и с тяжёлым сердцем обе потащились к своим местам. Неожиданно он спустился с боковой галереи, заступил им дорогу и спросил с улыбкой:
– Девоньки, а хотите, по старой памяти, я вам покажу своих кроликов?
– Будем очень рады. Только вдруг тятенька и маменька станут беспокоиться?
– Ничего, вы вернётесь мигом.
– И повёл их на задний двор, где рядами стояли клетки с многочисленными зверьками.
– Ой, какие славненькие!
– восхитилась Милька.
– Лапочки и киски.
– Нравятся?
– обрадовался Владимир.
– Да кому ж они могут не понравиться? Он вздохнул:
– Например, Болеславе, жёнушке моей. Говорит, что это ребячество - проводить время с кроликами и псами, - «лучше бы за книжкой сидел»! Только я над книжками засыпаю. Сердце радуется только на охоте, или тут, иль во псарне.
Старшая поповна ответила:
– Ей, княжне, конечно, виднее, а по мне, так забота о тварях бессловесных - дело благородное и богоугодное.
– Как же хорошо, что ты меня понимаешь!
– весь расцвёл Яков.
Милька обратилась к нему:
– Можно дать морковку этому, лопоухому?
– Сделай милость! Пожалуйста!
Весело болтали и кормили животных. Княжич доставал их из клеток, гладил, целовал. А девицы брали на руки только самых маленьких. В общем, не заметили, как прошёл целый час.
– Нам пора, нам пора, а не то родители заругают, - сразу заторопились сёстры.
– Не посмеют, коли назовёте, кто вас задержал.
– И сказал на прощанье: - Приходите в гости. Я ещё собачек вам своих покажу.
– Так ведь нас не пустят. В шею выставят, если мы зайдём.
– Ну, так я за вами сам пришлю. Что, приедете?
– Будем только счастливы.
Поп и попадья изумились рассказу дочек, не поверили поначалу, но обильная кроличья шерсть, прилепившаяся к их платьям, неопровержимо свидетельствовала, что девицы не врали.
– Вот ведь чудеса!
– оценила Матрёна.
– Княжич задружился с нашими балаболками!
А отец Георгий перекрестился:
– Так на то воля Божья. Ничего случайного на земле не бывает.
Проводы Ирины длились дотемна. Через день она целым караваном из возков и телег отбыла в Краков, бывший тогда столицей Польши. Миновала ещё неделя, но Владимир-Яков вроде бы забыл про дочек священника. Те сначала часто вспоминали о забавном случае, происшедшем с ними, а потом стали забывать, отвлекаясь будничными делами. И поэтому появление возле дома приходского батюшки расписной таратайки с запряжённой в неё парой гнедых, а отдельно, верхом - посыльного в шитом серебром охабене [19] и высокой шапке с меховой оторочкой оказалось громом среди ясного неба. Нарочный сказал, что его светлость княжич ожидают юных поповен у себя в покоях и просили не медлить. Сёстры бросились одеваться, прихорашиваться, Липочка умолила взять её с собой, и они втроём покатили в гости. Княжьи хоромы поначалу подавили их своей мощью, дорогим убранством и невиданными фресками по стенам, а в большой зале - польскими гобеленами на библейские темы. Но Владимир, вышедший не в парадном одеянии, а в обычном кафтане, и его невычурный разговор успокоил девушек, и они начали осваиваться. А на псарне и вовсе развлекались, тиская щенков да лаская взрослых гончих, и борзых, и овчарок. Яков прямо-таки светился от гордости - видимо, внимания и признания окружающих ему в жизни не хватало. Но вообще-то за последние годы Осмомыслов отпрыск сделался получше: выровнялся, посолиднел, и прыщей стало много меньше, а по настоянию Болеславы по три раза на день прополаскивал рот душистой водой, так что запаха практически не было. Он слегка рисовался перед поповнами и пускал пыль в глаза; девичьи восторги, ахи и охи грели его сердце.
19
Охабень– старинный русский широкий кафтан с четырехугольным отложным воротником и длинными прямыми, часто откидными рукавами.
Словом, провели время с удовольствием. Княжич обещал приглашать их и впредь. Молодухи благодарили и кланялись.
Безусловно, с первого мгновения приглянулась Владимиру именно Поликсения. Да и то: младшие на её фоне выглядели не вполне оформившимися отроковицами, хоть и крупной кости; а она плыла как лебёдушка, плавно покачивая бёдрами, несравненная грудь нагло выпирала даже из просторного платья, а глаза были цвета морской волны, страстные, туманные. Уж не говоря о губах! В них любому хотелось впиться, ощутить тёплое дыхание, мягкую податливость… Этот образ без конца витал в голове наследника галицкого престола. Молодой человек попытался заглушить его Болеславой, заходил в её спальню чаще, был горяч и нетерпелив в любовных утехах, но избавиться от навязчивой мысли до конца не сумел. Мучаясь, бродил по дворцу. И никто не заметил его терзаний: мать уехала в дальний монастырь под Рогатином, а отец с Кснятином Серославичем снаряжал войска, посылая их в поход под водительством Мстислава Волынского, дабы тот опять воцарился в Киеве…
Как-то рано утром княжич кликнул Миколу Олексича и велел ему седлать лошадей: вместе прогуляться. И добавил к слову:
– Да оденься, пожалуй, как-нибудь попроще, чтоб не привлекать обчее внимание.
Выехали в боковые ворота и неспешно двинулись по весенней буковой рощице. А примерно в версте от кремля Яков обратился к подручному:
– Вот что, братец: дальше я один. У меня здесь одно секретное дельце, при котором посторонние глаза не нужны.
Тот забеспокоился:
– Да, а как ненароком что случится? Скажут, что Миколка не углядел.