Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– А поехали вместе в Болшев?
– предложила гостья.
– Каждая со своим чадом будет толковать. Может, так надёжней получится?
– И отца Дмитрия привлечь! Он ея супруг, пусть употребит власть. Коли надо - отхлестает вожжами! Чтобы знала, паршивка, как сбегать к полюбовничкам, Господи, прости!
– Нет, давай сначала по-бабьи, по-простому да по-хорошему. Вожжи припасём напоследок. Пусть сперва княжич от нея отвернётся.
– Неужели же отвернётся, матушка, мой свет?
– с беспокойством спросила та, неизвестно чего желая больше на самом деле.
Ольга крякнула:
– Ах, понятия не имею, душенька, - может, с лестницы меня спустит.
– С лестницы? Тебя? Долгорукая отмахнулась:
– А с него станет, с губошлёпа! Ну, так едем, да?
– Я готова хоть сей момент.
– Значит, поутру завтра.
Был уже ноябрь, а погоды стояли нехолодные, снега не предвиделось вовсе, и колеса повозки грязь разбрызгивали в разные стороны, иногда увязая в липкой глине по самую ось. Голые деревья вроде бы стеснялись своей наготы. Рыже-бурый ковёр из опавших листьев набухал от сырой земли. Лишь вороны, не желавшие улетать на юг, бесконечно кружили в небе, каркали, как лаяли.
Болшев показался тоже каким-то набухшим, серым и простуженным. Княжич вышел на удивление трезвый, вымытый, с подстриженной бородёнкой. От души облобызался с княгиней, ласково сказал «здравствуй» попадье. Но предупредил - вроде балагуря, но веско:
– Коли просто проведать - милости прошу. Коли уговаривать разбежаться с любушкой моей - и не затевайте. Только поругаемся.
– О делах потом, - увильнула Ольга.
– Дай с дороги-то отдышаться: все кишки растрясло по этим дорогам.
Он ответил:
– Сделайте любезность, отдыхайте, выходите к столу. Я велю накрыть.
Во дворце беспорядка не наблюдалось: чисто, ладно и проветрено - ни тебе паутины, ни сора. Челядь бегала резво. Кто наладил жизнь? Сам Владимир? Или молодая наложница? Оставалось загадкой.
Долгорукая выслала попадью для разгляда. Та пошла искать дочку и нашла в зале для пиров, называемой гридницей: Поликсения отдавала распоряжения слугам, как чего ставить на столе. Увидав Матрёну, сразу застыдилась, краской залилась, начала бормотать нечленораздельно:
– Маменька… ну вот… здравствуй… извини…
Мать, ни слова не говоря, подошла к наследнице и с размаху вмазала ей такую пощёчину, что холопы рты раскрыли от изумления, а потом засуетились, опустили глаза, вроде ничего и не видели, стали убираться из залы торопливо.
– Сучка! Потаскуха! Блудница!
– продолжала неистовствовать родительница.
– Зенки-то забегали, стыдно стало! Не меня бойся, дура, но суда Божьего. Рано или поздно за всё ответишь.
Горько всхлипнув, слёзы утерев рукавом, дочка прошептала:
– Люб он мне, мамусенька, шибко, шибко люб… Жить я без него не могу… И дитя у нас… Гошенька, Георгий… в честь папусеньки нашего…
– «В честь папусеньки»!.. У тебя супруг! Надо ж понимать!
– Он хороший человек, отец Дмитрий… добрый, славный… но чужой. Не смогла, не переборола себя… опостылел он…
Сев на лавку, попадья распустила узел платка. И произнесла мягче:
– Аж вспотела, тут с тобой споря… «Опостылел»! А зачем замуж шла, коли не хотела?
– Так уж вышло, само собою.
– Дура - прости, Господи! Дура и есть. Поликсения тяжело вздохнула:
– Тятенька-то что? Сильно переживает?
– Нет, плясал на радостях!
– съерничала Матрёна.
– Знамо, убивается. Выпороть велел.
– Что ж, пори, я согласна. Только от Ярославича не уйду по моей доброй воле. Если сам вдруг захочет - ну, тогда придётся. А иначе буду с ним до могилы.
– «До могилы»!
– снова передразнила мать.
– Вот ведь полоумная… Ну, иди сюда, дай хоть поцелую. Щёчка-то горит? Ничего, остынет. Я же от души и за дело. Не смогла сдержаться.
Между тем и княгиня, поскучав у себя в палатах, разыскала сына. Он смотрел, как дворовый парень чистит его сафьяновые сапожки, обернулся к Ольге и пошёл ей навстречу:
– Отдохнула? И слава Богу. Что там в Галиче? Все меня бранят?
– Кто бранит, а кому дела нет. Возвернуться бы тебе, Яшенька. Попросить прощения у отца, он уже остыл, больше не ругается. С Болеславкой тоже договоримся. Восстановим мир.
Тот слегка поморщился:
– Умоляю, не начинай. Я решил окончательно. Лучше быть простым галичанином, но с моей любушкой-голубушкой, чем правителем-бобылём или с нелюбимой женою. Тут вопросов нет.
Женщина взглянула на отпрыска кротко, с некоторой грустью, провела пальцами по его скуле и виску, наклонилась, поцеловала в плечико:
– Мальчик мой хороший… Как же всё теперь сложится? Княжич улыбнулся:
– Разве ж угадаешь! Как написано на роду, так оно и выйдет. Хочешь поглядеть на внучка? Он такой резвун!
– Младший, от Болеславки, тоже ведь игрив. Ест за четверых - словно ты в детстве. Без него не скучаешь?
– Матушка, пожалуйста, не трави душу.
– Хорошо, хорошо, не буду.
Посмотрела на двухлетнего Гошку: белобрысого, с оттопыренными ушами. Что-то лопотал и периодически сосал пальчик. А потом напустил в штаны. Молодой папаша беззаботно смеялся, тискал отпрыска, помогал прислужницам переодевать ребёнка в сухое. А княгиня подумала: «Он и вправду счастлив. Надо ли ломать ему жизнь? Может быть, оставить в покое?
– Но потом сама себе возражала: - Как, отдать Настасьичу княжество? Ни за что на свете. Я, наследница Юрия Долгорукого и великих императоров из Царя-града, никогда с этим не смирюсь. И костьми лягу, но любезного Яшеньку посажу на стол. Видимо, чуть позже. Он теперь ещё не готов…»