Золотое руно (сборник)
Шрифт:
Обычно когда я на что-то злился, то помогала прогулка. Я уходил из дома и бродил кругами вокруг квартала. Но сейчас я мог шагать милю за милей – мера длины, которой я пользовался лишь как фигурой речи, но которую Карен реально ощущала – без малейшего изменения настроения. Опять же, когда я бывал расстроен, то брал огромный пакет картофельных чипсов и что-нибудь, во что их макать, и набивал себе рот. Или, если чувствовал, что уже не в силах этого вынести, заползал в постель и засыпал. И, конечно же, ничто так не помогает расслабиться, как холодное «Sullivan's Select».
Но теперь я не могу есть. Не могу пить. Не могу спать. Не осталось простых способов изменить настроение.
А у меня по-прежнему менялось настроение. Кстати, я помню, что где-то читал о том, что «настроение» – это одно из определений человеческого сознания: чувство, тон, аромат – подберите свою метафору – ассоциированный с текущим самоосознанием.
Но сейчас я завёлся до чёртиков – «завёлся до чёртиков», так один из моих друзей любил говорить, когда злился: ему нравилось, как звучит эта фраза. И в ней действительно слышалось достаточно раздражения, чтобы отдать должное тому, что я сейчас испытывал.
Так что же мне теперь делать? Может быть, мне нужно выучиться медитировать – в конце концов, должны же существовать проверенные временем способы достижения внутреннего мира без применения химических стимуляторов.
Правда, разумеется, всё, что влияет на наши чувства, по крайней мере, в нашей биологической ипостаси, это и есть химические стимуляторы: дофамин, ацетилхолин, серотонин, тестостерон. Но когда вы стали электрической машиной, а не биологической, то как вы сымитируете действие этих веществ? Мы были первым поколением перемещённых сознаний; наши недостатки ещё исправлять и исправлять.
На улице шёл дождь, неутихающий холодный дождь. Но на меня он не должен оказывать никакого влияния; холод я отмечал лишь как абстракный элемент данных, а вода просто скатывалась с меня. Я вышел через парадную дверь и зашагал по дорожке, ведущей к улице.
Звук крупных капель, бьющих меня по голове, складывался в надоедливую барабанную дробь. Разумеется, никто не гулял по улице в такую погоду, хотя мимо проехали насколько машин. По тротуару ползали земляные черви. Я вспомнил из детства их характерный запах – удивительно, как мало мы гуляем под дождём, когда становимся взрослыми – но мои новые обонятельные сенсоры не откликались на этот конкретный молекулярный раздражитель.
Я шёл дальше, пытаясь осмыслить то, что произошло, пытаясь унять свой гнев. Должен быть какой-то способ от него избавиться. Может быть, нужно думать о чём-то хорошем? Я стал думать о старых репризах «Франтикс» [85] , которые мне обычно нравились, о голых женщинах, о том идеальном звуке, который издаёт бейсбольная бита при ударе по мячу, когда удар получился именно такой, как надо…
И мой гнев утих.
Утих.
Словно я нажал выключатель. Каким-то образом я устранил дурное напряжение. Потрясающе . Интересно, какая мысль, какая ментальная конфигурация производит такой эффект, и смогу ли я когда-нибудь воспроизвести её снова.
85
The Frantics – канадская комик-труппа 1980-х годов.
Я шагал дальше, и шаги мои были такие же, как раньше – чёткие и выверенные. Но мне показалось, что мой шаг стал более пружинистым – в метафорическом смысле, а не благодаря встроенным в мои ноги амортизаторам.
И всё же, если существует комбинация, отключающая по желанию гнев, то нет ли другой, которая включает счастье, отключает печаль, включает восторг, отключает…
Эта мысль была словно удар кулака.
Отключает любовь .
Не то чтобы я хотел отключить свои чувства к Карен – ничего подобного! Но где-то в нейронных узорах, скопированных у прежнего меня, по-прежнему оставались чувства к Ребекке, и они по-прежнему причиняли боль из-за того, что она не ответила на них взаимностью.
Если бы только я мог отключить эти эмоции, чтобы положить конец той боли.
Если бы.
Дождь продолжал падать.
34
Я стоял в задней части центрального отсека лунобуса и смотрел на троих моих заложников – чёрт, как же я ненавижу это слово!
– Честное слово, – сказал я, – я не хочу никому причинять вреда.
– Но причините, если понадобится, – сказал Брайан Гадес. – Вы так сказали Смайту.
– Смайт до этого не доведёт, – сказал я. – Я знаю.
Но Гадес покачал головой; его белые волосы мерцали в свете утопленных в потолок светильников.
– Ему придётся до этого довести. В технологию переноса создания «Иммортекс» вложены сотни миллиардов – и они все базируются на предположении, что долговечная копия становится вами-настоящим. Мы не можем позволить, чтобы эта… это самоубеждение было успешно поколеблено. Ни вам здесь, ни кем-либо на Земле. На кону огромные состояния. На кону жизни – жизни мнемосканов.
Гадес поднялся со своего кресла, но, похоже, хотел лишь размять длинные ноги. Он взглянул на Акико с Хлоей, потом снова обратился ко мне.
– Послушайте, здесь нет никаких законов – ни полиции, ни правительства. Так что вы не совершили никакого преступления. И я слышал, что сказал Смайт – есть смягчающие обстоятельства. Ваша операция…
– Держу пари, вам бы хотелось, чтобы я умер на операционном столе!
Гадес развёл руками.
– Это не ваша вина, – сказал он. – Вы за себя не отвечаете. Просто отдайте мне свой пистолет, и мы все выйдем наружу. «Иммортекс» не выдвинет никаких обвинений; никаких последствий не будет. Вы можете всё это закончить прямо сейчас.
– Я не могу этого сделать, – сказал я. – Я хотел бы, но я не знаю другого способа получить то, что мне нужно – то, чего я заслуживаю.
– Господи, какой вы эгоист, – сказала Акико. – Не могу поверить, что они выбрали вас.
Я почувствовал, как мои глаза сужаются.
– Выбрали меня? Выбрали меня для чего?
Но Акико проигнорировала вопрос.
– А что будет с нами? Посмотрите, что вы делаете с нами!
– Они не доведут ситуацию до состояния, когда могут пострадать люди.