Золотое руно (сборник)
Шрифт:
Хаск кивнул.
– В древности мы готовили мясо убитых животных – чтобы убить микробов и сделать его мягче, однако этому продукту никакая обработка уже не нужна. Сырое мясо гораздо ароматнее…
– Достаточно, – сказала Линда Зиглер, вставая в полутьме. Бэйлиф нажал кнопку паузы, и на мониторах замерцало застывшее изображение парящего в невесомости тосока с недоеденным куском сырого мяса в руке. В зале суда снова включили свет; присяжные и зрители протирали глаза.
Линда Зиглер приобщила к делу в качестве улики один из тосокских мономолекулярных резаков – тот, что принадлежал Хаску. Невозможно было продемонстрировать, что именно этот инструмент был использован в качестве орудия убийства; судмедэкспертам не удалось найти доказательств этого, так что она не стала продолжать эту линию.
Конечно, у Хаска теперь был другой такой же резак: на борту звездолёта были десятки запасных. Уменьшенная версия тосокской мясной фабрики была установлена в Валкур-Холле; Хаску нужен был этот инструмент, чтобы питаться, и Дэйл убедил суд, что обвиняемому в убийстве ножом обычно не запрещают доступ к столовым приборам.
Тем не менее, не было никаких сомнений в том, что демонстрация отснятого на базовом корабле видео и презентация режущего устройства Хаска произвели на присяжных неизгладимое впечатление.
Так что Линда Зиглер со злорадным удовлетворением вернулась на своё место, и сказала:
– Ваша честь, обвинение завершило опрос свидетелей.
*23*
Хаск и Фрэнк вернулись с Дэйлом в его офис на двадцать седьмом этаже. Однако как только они вошли, Хаск тут же извинился и отправился в уборную. Как и люди, тосоки производили и жидкие, и твёрдые отходы и, хоть и с некоторыми затруднениями, могли пользоваться человеческим туалетом.
Когда Хаск вышел из кабинета, Фрэнк уселся на своё ставшее уже привычным место.
– Зиглер сделала впечатляющую работу, – сказал он. – Что говорит наше теневое жюри?
Дэйл опустил своё массивное тело в кожаное кресло и пробежал глазами отчёт, который Мэри-Маргарет оставила на его столе.
– На данный момент они единогласно голосуют за признание Хаска виновным, – сказал он со вздохом.
Фрэнк нахмурился.
– Послушайте, я помню, вы говорили, что Хаска нельзя выпускать давать показания, но на данном этапе настоящие присяжные наверняка ожидают услышать его самого.
– Возможно, – ответил Дэйл. – Но Прингл скажет им, что обвиняемый не обязан этого делать; бремя доказательства лежит на обвинении. Это записано в CALJIC. Правда…
– Да?
– Это очень необычное дело. Вы знаете, как сказано в обвинении: «по собственной воле, преднамеренно и без законных на то оснований совершил убийство Клетуса Роберта Колхауна, человеческого существа». В прошлых делах мне всегда казалось смешным это «человеческого существа», но в данном деле это ключевой пункт. Погибший – человек, а обвиняемый – нет, и присяжные вполне могут посчитать, что обвинение в этом деле несёт несколько меньшее бремя. – Он помахал Фрэнку отчётом. – Похоже, это то, что говорит наше теневое жюри: если мы вынесем неверное решение, то, по крайней мере, гнить из-за него в тюрьме будет не человек. Если мы посадим Хаска на свидетельскую скамью, и он сможет убедить присяжных в том, что он во всех отношениях такая же личность, с мыслями и чувствами, как и любой человек, то они могут принять решение, которого мы от них хотим. Однако для этого нужно заставить их полюбить Хаска.
– Это будет непросто, – сказал Фрэнк, качая головой. Предвечернее солнце раскрашивало кабинет оттенками сепии. – Ну, то есть, Хаск не сможет расположить присяжных к себе дружелюбной улыбкой или чем-то таким – улыбаться он физически не может, и, честно говоря, от вида этих его ржавых дентальных пластин у меня по спине мурашки. И не должен ли хороший обвиняемый демонстрировать больше ужаса при виде фотографий с места преступления? Я надеялся, что тосокское табу на внутренние дела сработает в нашу пользу, но всё, что Хаск может – это складывать щупальца на голове в разные фигуры, значения которых присяжные всё равно не понимают.
– Не нужно недооценивать присяжных, – сказал Дэйл. – Они гораздо сообразительней, чем может показаться. Приведу вам один пример: как-то раз я вёл дело о нанесении личного ущерба; обычно я этим не занимаюсь, но тогда оказывал услугу другу. Наша позиция состояла в том, что потерпевший получил повреждения из-за неисправного ремня безопасности в машине. Так вот, во время процесса каждый раз, как я об этом упоминал, я снимал очки. – Он продемонстрировал. – Видите? Когда я сделал это несколько десятков раз, у присяжных выработался рефлекс. И потом, когда производитель машины попытался указать на другие причины, которые могли привести к аварии, я просто снял очки. Я не сказал ни слова, ничего не было занесено в протокол. Но я снял очки, и присяжные вспомнили о неисправном ремне безопасности. Мы тогда выиграли 2,8 миллиона.
– Вау!
– Если присяжные могут выучить, что «снятые очки» означают «неисправный ремень безопасности», то они также смогут выучить, что «щупальца опали» означает, что тосок испытывает отвращение. Не беспокойтесь. Я думаю, наши присяжные знают Хаска и других тосоков гораздо лучше, чем вы думаете.
– Значит, мы должны дать Хаску выступить.
– Возможно… но я всё равно беспокоюсь. В девяти случаях из десяти это катастрофа, и…
Дверь кабинета Дэйла открылась, и вошёл Хаск.
– Я хочу давать показания, – сразу же сказал, опуская свой вес на одно из тосокских сидений.
Дэйл и Фрэнк обменялись взглядами.
– Я бы не советовал, – сказал Дэйл.
Хаск секунду помолчал.
– Это решать мне.
– Конечно, конечно, – сказал Дэйл. – Но вы раньше ни разу не видели уголовного процесса; я же видел сотни. Давать обвиняемому говорить – это почти всегда ошибка.
– Почему? Каковы шансы на то, что они признают меня невиновным, если я не стану выступать?
– Никто не знает, о чём думают присяжные.
– Это неправда. Ваше теневое жюри уже проголосовало за признание меня виновным, разве не так?
– Нет, не так.
– Вы лжёте.
Дэйл кивнул.
– Хорошо, хорошо. Но даже будь это так, выпускать вас почти наверняка будет плохим ходом. Это можно делать только тогда, когда ничего другого не остаётся.
– Вот как сейчас, – сказал Хаск. Как всегда, его природный голос усиливался от начала реплики к концу, и было непонятно, утверждение это или вопрос.