Золотое солнце
Шрифт:
— Не уверена, что и пребывание среди вас намного приблизило меня к этому знанию! Во-первых, если ваша вера превыше любой иной и Единый лучшая оборона своим детям, почему мы собираемся, чтобы чтить его, здесь, в этой грязи, как какие-то землеройки, да еще и по ночам вдобавок? Или Единый Единым, а эдикт о почитании императора как бога — вроде той кошки, страшнее которой зверя нет? Во-вторых, эта ваша так называемая аскеза, прах ее побери! Не перебивай, знаю, что ты скажешь: забота о богатстве тела — преграда на пути к стяжанию богатства духа. Так я с этим никогда и не спорила. Но вы же не от богатства, вы же от самой радости отрекаетесь!
— Высшая радость для нас — прикосновение к Единому. — Теперь проповедник Истинных детей подпустил в голос праведной суровости. — А той, кого Он отметил промеж иными, как возлюбленную дочь, не пристало красить лицо подобно девке из лупанара!
— И вовсе не как девка, — теперь уже откровенно огрызнулась я. — Я красную краску на губы не кладу, только золотую, а румянами вообще не пользуюсь. А что до украшений, то они ничего общего с богатством не имеют. Даже простой рыбак, продав улов, купит не только припасы, но и цветной шнур на голову себе, а жене — медные серьги. Да еще и вина выпьет, и балаган на площади сходит посмотреть. Если Единый сотворил этот мир, то он и постановил, чтобы, помимо хлеба насущного, людям были нужны красота и веселье! А вы, получается, его же дары и отвергаете!
— Мы не отвергаем — мы всего лишь ограничиваем...
— Да не то вы ограничиваете! Почему та же госпожа Петуния, которую вы постоянно ставите мне в пример, носит платье из тонкой шерсти, а не из холстины? Пусть на нем нет узоров и каймы — а сколько труда стоит отбелить такую ткань, ты знаешь? А досточтимый Альбин — куда вы денетесь без его богатства, десятую часть которого он жертвует на нужды общины? Подаяние собирать пойдете? Так и я, можно считать, подаянием живу. Все эти шелка на мне — милость Гиляруса.
— А что будет, если он отберет эту милость?
— Наймусь в богатый дом детей учить, — отрезала я. — Или танцовщицей стану. И все равно буду глаза красить, потому что если для Единого души важнее тел, то моя причастность от краски на глазах не зависит!
Впереди замерцал дневной свет — точнее, еще не дневной, а неверный утренний. Оставшиеся до выхода несколько метров я и Мартиал прошли в напряженном молчании. Ур- рин, телохранитель, специально нанятый для меня Гилярусом и всегда провожавший меня на собрания общины, как обычно, поднялся из-за каменного выступа, за которым укрывался от свежего утреннего ветра. Мы загасили факелы. Мартиал кивнул мне, как показалось, чуть холоднее обычного и без излишней торопливости зашагал прочь, в город.
Плакать расхотелось почти сразу же, как он исчез из виду, но глухое раздражение, смешанное с усталостью, не проходило: я опять не сумела ничего доказать.
Стыдно было признаться — но пришлось, ничего с этим не поделаешь, что мне просто льстило поклонение этих странных людей, считавших меня чем-то вроде живой священной реликвии. Но теперь, после сегодняшнего эпизода со старухой Биндис, их вера в меня просто не могла не пошатнуться.
И что теперь?
То, что никакого особого знания я здесь не получу, я осознала пусть не сразу, но довольно быстро. Ну еще один бог, пусть выше и сильнее иных, настолько сильнее, что весь мир — целиком его творение. Но если разобраться, такой же вздорный, как отринутые боги Малабарки, и не менее мстительный, чем проклятые гады Лоам и Серенн. Пусть даже прихоти его были иными — все равно это были прихоти, и не более того. И то, что он Единый, в таком случае означало лишь полную невозможность вырваться из- под его руки, как вырвались мы с Малабаркой из-под власти тех, кому были обещаны едва ли не с рождения.
Вот только никак не увязывался в моем сознании этот Бог Гневный, бог, карающий целые города за вину немно гих и требующий отрешиться от всех благ жизни ради призрачной надежды уцелеть в финальной катастрофе, которую он же и обрушит на мир — с тем ласковым теплом, что касалось меня ласковее Ситан, а понимало полнее и глубже, чем Салур... Его прикосновения ко мне были мимолетны, как взмахи ресниц, но в эти краткие мгновения я ощущала себя одновременно повелительницей мироздания и маленьким котенком, доверчиво лежащим на теплой ладони.
К тому же знание о том, что все мы — творения Единого, каким бы он ни был, никак не помогало мне разобраться с моей причастностью и тем, что я творила с ее помощью. Единственное, что я уяснила, причем без всякой помощи общины, — это то, что приемы научной магии из книг только мешают свободному потоку льющейся сквозь меня энергии. Однако, судя по тому, что этот поток мог изливаться отнюдь не через каждого встречного, дело было не только в нем, но и в каких-то лично моих особенностях. Но к пониманию того, каких именно и что с этими особенностями делать, я не приблизилась ни на волос.
В конце концов мне пришла в голову мысль затащить на собрание общины Малабарку. Я знала, что занятия с наемниками вообще не оставляют ему свободного времени, порой похищая даже стражу-другую от сна, — но до сих пор нам все удавалось именно тогда, когда мы действовали сообща. Я верила, что этот довод будет для него достаточно убедительным, чтобы пожертвовать одну ночь на исполнение моей просьбы.
Я заранее знала, и Малабарку предупредила, что Мартиал и другой проповедник, Антоний, скорее всего не пустят его за каменный стол, а оставят ждать на скамьях по ту сторону прохода, где обычно сидят так называемые «полубратья» — те, для кого еще не кончился испытательный срок. Я-то, как заведомо отмеченная Единым, не сидела на этой скамье ни дня, но обычно срок определялся от луны до года, и лишь после этого следовал обряд «отмечания звездой», после которого человек получал право именовать себя одним из Истинных детей Божиих. Кстати, я и обряду этому тоже не подвергалась: Мартиал и Антоний не были уверены, есть ли у них вообще право что-то мне давать, или я настолько выше их со своей причастностью, что им меня с земли рукою не достать... Не важно и еще раз не важно.
Важно было лишь то, что, когда я уходила в зал для собраний вместе с остальными, во взгляде Малабарки сквозило откровенное раздражение. Не на меня, разумеется — я достаточно четко объяснила ему, чего хочу: не переубедить Мартиала, не одержать над ним победу в споре, а всего лишь попробовать повернуть наши бесконечные препирательства несколько иным боком и, может быть, хоть так понять нечто, до сих пор ускользавшее от меня.
Нет, злился Малабарка не на меня, а на все это пещерное действо вообще. «Поганые атсал!» — читала я на его лице так же ясно, как в кодексе. И была с этим совершенно согласна: поганые или нет, не мне судить, но вот что «атсал» — двух мнений быть не могло. Подменять суть формой, ставить на одну доску доброе дело и совместное моление за круглым столом, высеченным из цельной глыбы камня... Почему-то я не могла избавиться от ощущения, что на таком столе хорошо насиловать девственниц в сугубо некромантических целях, а не пить за ним кисловатое вино, заедая плохо пропеченными лепешками, и не соединяться руками в кольцо, распевая гимны — столь же самодельные, как и лепешки.
Все сегодня текло мимо меня, даже проповеди Антония — сегодня была его очередь — я почти не слышала. Главное было впереди.
После моления некоторые из членов общины сразу двинулись к выходу, но большинство вместе со мной, Мартиалом и Антонием направилось к месту «полубратьев». Похоже, слух о предстоящем диспуте каким-то образом проник в народ...
— Слышал я, что есть среди вас некий молодой человек, еще не ведающий о том, кто есть Бог Единый, но жаждущий узнать это, — первым заговорил Мартиал, не дав Малабарке обратиться к нему и полностью подтвердив мою догадку о разошедшемся слухе. Малабарка, чуть усмехнувшись на обращение «молодой человек», коротко кивнул.