Золотое солнце
Шрифт:
Оба мы понимали, что произошло — и оба, судя по всему, не до конца. Надо было срочно как-то разрядить это напряжение, и я робко выговорила:
— Кстати, я не поняла в твоей песне еще одну вещь. Что значит: «Там, где высится ель»?
— Это тоже обычай талтиу, — отозвался Раэмо, как мне показалось, со странной грустью. — Тех, кто виновен перед нашими богами, фийнеу оставляют умирать привязанными к деревьям. Тот человек, что спорил с моим учителем, рассказывал, что Единый был повешен на стволе старой ели. И когда женщины пришли забирать его тело, все сухие ветви этой ели оказались покрыты молодой хвоей...
...Солнце уже скрылось за вершиной Кермии, и от воды потянуло холодом, когда мы наконец расстались, уговорившись снова встретиться на этом месте через два дня, в полдень.
По дороге домой я не замечала ничего вокруг и не удостоила Уррина ни единым словом. Снова и снова песня Раэмо поднималась во мне, как волна над мелководьем, и я без остатка растворялась в ее ритме, таившем в себе чистейшую радость:
Это — то, что не смог старый храм, Это — больше, чем знаем мы все, Гневный бог в обветшалой красе — Что ты можешь теперь поделать? Пал на город рассветный туман И накрыл собой пурпур и сталь. Я пропал, безнадежно пропал Среди стен, поседевших от мела! Пока танцует Прекрасная Лань, Я уверен, что смерти нет, И сияет солнечный свет Над моей шальной головою, Пока мы ходим с ней под сенью олив, Светлы, как сон, и без вина во хмелю, Я говорю тебе, Город-и-мир: Мы взяли тебя, мы взяли тебя, Мы взяли тебя без боя...Как правило, между нашими встречами проходил день или два. Лишь однажды перерыв увеличился до четырех дней: госпожа Элоквенция устраивала пир, и я не посмела оскорбить ее своим отсутствием. К тому же мне крайне интересно было посмотреть, как отреагируют ее приятельницы на коричнево-алое платье. Я ожидала внимательных взглядов, охов, ахов, прицокивания языками и идиотских возгласов: «Как смело, как любопытно» — но никак не могла предположить, что Валерия, по прозвищу Лиса, первая красавица Лабий, на три дня выпросит у меня Верену, чтобы та научила ее рабынь шить такие платья!
Впрочем, меня все это занимало очень мало. Впервые за всю свою жизнь я жила, подхваченная мощным потоком, почти не думая о вседневном, словно вынутая из времени и из круговерти людских забот. Я даже не пыталась разделить, о чем мы говорили в третью нашу встречу, а о чем — в четвертую, пятую и шестую. Раз за разом — один и тот же склон, копченое мясо с хлебом и слабое вино, короткие прогулки вдоль Кермийского потока: все-таки мои нынешние наряды были созданы не для того, чтобы продираться в них сквозь заросли. Белая накидка, крылом взлетающая над плечом Раэмо, когда усиливался ветер с моря. Голос его арфы — иногда он пел мне свои песни на языке Империи, чаще — что-то непонятное, но безумно красивое на языке талтиу, а пару раз просто наигрывал мелодии, под которые я танцевала прямо здесь, на неровном склоне Кермии.
Обрывки разговоров повисали как бы отдельно от всего этого, словно во сне или в пустоте...
— Ты говоришь: дать людям ответ на вопрос «зачем?». Но смогу ли я это сделать, если сама не знаю ответа на вопрос «как?».
— Просто придумай. Как придумала свое платье, как придумываешь танцы на мою музыку. Напиши, расскажи, увидь во сне, начерти план... Ты умеешь делать то, чего никогда не было, а это мало кому дано. Обычно люди способны лишь расставить в ином порядке то, что унаследовали от предков или взяли у соседей. Но тебе на долю выпало странное счастье — тебя почему-то не научили желать того, что принято желать.
— Как это?
— К примеру, девочке едва ли не с рождения говорят, что хорошо быть женой богатого и знатного, и она вырастет, стремясь только к этому. Или всех женщин Империи приучили, что надо ходить в платье, так ни одна из них никогда не захочет носить штаны, хотя и у твоего, и у моего народов это нормальная женская одежда. А ты просто живешь, как будто ничего этого нет. Не тратишь тепло своей души на то, чего хочешь не ты сама, а те, кто когда-то определил, что подобает и что нет. Может быть, поэтому твоим желаниям дана такая сила. Захочешь по-настоящему, чтобы на голой скале расцвел цветок, — так ведь расцветет!
— Значит, я творила все свои чудеса только поэтому?
— Похоже. И именно поэтому никогда не сможешь творить их по указанию — даже своему собственному. Ты ведь знаешь, что просто решить в уме «должно быть так» и по- настоящему захотеть — совсем разные вещи?
— Знаю. Но ведь платье не появилось у меня лишь оттого, что я этого захотела, потребовалась Верена, чтобы его сшить.
Если не знаешь, как воплотить в жизнь то, чего хочешь...
— Верены всегда отыщутся. Мало умеющих придумывать, но тех, кто способен очароваться новым и предпочесть его старому, намного больше. Быть может, лишь поэтому мир еще не пережеван пастью созданий тьмы — и верю, что этого не случится никогда...
Однажды я спросила его, что связывает их с Эарлин, кроме общей принадлежности к талтиу. Раэмо, слегка потемнев взглядом, рассказал, что встретил гладиаторшу вскоре после ее освобождения, когда та просто не знала, как дальше жить и куда себя девать. Какое-то время они были любовниками: Эарлин очень хотела подтверждения своей женской полноценности, сам же Раэмо обладал счастливым умением влюбляться в душу, не замечая уродства тела. «А сейчас вы кто?» — «Просто друзья, ну и еще в какой-то степени единоверцы...» — «Значит, Эарлин и есть та редкая женщина, которая умеет остаться другом, перестав быть любовницей?» — «Не завидуй. Она тоже из особенных созданий Единого, которых мало под солнцем — что-то вроде абсолютной опоры, щита от любой беды. Только предназначение ее еще не исполнилось, и когда это будет, я не знаю...»
Лето утекало водой сквозь пальцы, трава, похожая на жесткие спутанные космы уличного мальчишки, медленно умирала под моими сандалиями и босыми ногами Раэмо, едва уловимо менялся оттенок неба. А арфа, раненная стрелой, пела: «Возьми мою жизнь, мне не будет больно, возьми и держи — теперь, пока я помню, — terra mеа...»
К очередной встрече я приготовила Раэмо подарок.
Надетая на голову, эта полоска ярко-голубой тесьмы, прошитой серебряной нитью, казалась обручем из какого- то невиданного металла. Шов, соединяющий концы тесьмы, был упрятан под кусочек черного бархата в налобье, и этот бархат служил великолепным фоном для яркого, как звезда, голубого камешка.
Госпожа Элоквенция уверяла, что это настоящий сапфир, но я слабо верила в это: за всю свою жизнь я ни разу не видала сапфиров такого оттенка. Зато он идеально совпадал с цветом тесьмы, а главное, то и другое в точности повторяло цвет глаз Раэмо.
И кусок тесьмы, и «сапфир» я позаимствовала из остатков отделки новой туники Гиляруса — почему-то я воспринимала синий и голубой цвета совершенно неприемлемыми для своей одежды. Сама шила, безумно стесняясь, таясь и от Элоквенции, и от служанок, не желая, чтобы хоть кто-то видел, как много сил ушло у меня на такую простенькую работу...