Золотоискатели в пустыне
Шрифт:
— Конечно, туда, где видны горы Кату. Наша долина у подножия их.
— А где же Кату, я что-то не вижу.
— Ах, ты… — сердито начал Хун, но внезапно оборвал и с недоумением обвел взглядом горизонт. Зубчатая стена Кату, которую видно было с любого высокого холма этой местности, исчезла.
— Это пыль скрыла горы, как всегда бывает перед хый-фыном, — задумчиво проговорил он.
— Что же мы теперь будем делать? — со слезами в голосе воскликнул Пао. — Как мы попадем домой, если Кату не покажет дорогу?
— Ну, уже разнюнился, плакса! — прикрикнул на него Хун, хотя в его душу тоже закралась тревога. — Мы пойдем в сторону заката;
Он не был в этом вполне уверен; во время преследования хуан-янгов солнце светило то в спину, то в бок, то в лицо. Кату был более надежным маяком; по положению хорошо знакомых им вершин и ущелий его они уже не раз ориентировались при возвращении домой из экскурсий за топливом.
Утолив слегка голод и жажду, мальчики скорым шагом, несмотря на усталость, направились на запад, прямо в сторону солнца, которое становилось все краснее по мере того, как спускалось за пыльную завесу. Но скоро оно уже чуть светило и, наконец, исчезло, не достигнув гребня высокого Джаира.
Держаться направления той точки неба, где скрылось солнце, оказалось очень трудно. Холмы так походили один на другой, ложбины и долины между ними так часто изгибались, ветвились, опять соединялись, что итти прямо было совершенно невозможно. Мальчики шли между холмами, отклоняясь постепенно то в одну, то в другую сторону. Кроме того, они сразу взяли неверное направление, так как из дома шли на юго-восток, а во время преследования хуан-янгов уклонились на юг, теперь же по солнцу выбрали путь на запад и потому двигались параллельно окраине холмов и долине Чий Чу. Хотя они приближались к дому, но должны были пройти мимо него на значительном расстоянии.
Так прошло больше часа. Стало смеркаться. Хун все чаще поглядывал на небо, начинавшее уже принимать фиолетовый оттенок. Пао угрюмо молчал, с трудом передвигая ноги. Наконец, он не выдержал.
— Я не могу больше итти, Хун, я ужасно устал.
— Ну, присядь, а я сбегаю на вершину и посмотрю, не видно ли нашу долину.
Пао опустился на щебень возле ружья, снятого Хуном, и сразу заснул. Хун стал взбираться на соседний холм в надежде, что с его вершины увидит впереди долину Чий Чу и ряды серых фанз рудничного поселка. Он тоже сильно устал и с трудом доплелся до вершины. Но ни долины, ни поселка не было видно. До серого, пыльного горизонта продолжались те же холмы, точно внезапно застывшие волны унылого черного моря. Хун посмотрел вправо и влево, оглянулся назад — везде одно и то же. Кое-где удручающее однообразие мрачных горбов нарушалось несколько более высокой, но такой же черной и круглой вершиной.
«Мы заблудились», — со страхом подумал Хун. Но мальчик не потерял присутствия духа.
«Переночуем здесь, — решил он, спускаясь с вершины. — Вода и сухари у нас есть, сварим чай. Волков отгонит огонь, да и ружье у нас есть. А завтра видно будет Кату, и мы узнаем, куда итти».
Только мысль, что Мафу останется без ужина и обнаружит исчезновение ружья, несколько тревожила его.
Внизу он застал Пао крепко спящим, и никакие толчки и оклики не смогли его разбудить. Между тем нужно было использовать немногие минуты, оставшиеся до наступления темноты, чтоб набрать побольше топлива на ночь. И Хун, не теряя времени, принялся за дело. Котловина, в которой они остановились, оказалась довольно богатой кустами, и мальчик, не жалея рук, ломал и вырывал с корнем все, что могло служить пищей для огня, стаскивая охапки хвороста к тому месту,
К тому времени, когда совершенно стемнело, возле Пао вздымалась уже целая копна топлива. Хун достал огниво, высек огонь и развел небольшой костер, затем выбрал из кучи хвороста прут покрепче, воткнул его одним концом в землю, на. другой повесил чайник, а середину подпер развилистым сучком. Достав сухари и кусок вяленого мяса из корзины, он уселся возле огня в ожидании, когда закипит вода в чайнике.
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
Ночь уже наступила, и на небе сквозь пыль тускло мерцали звезды. Костер бросал колеблющийся свет на ближайшие полузасохшие кусты и на склон холма, у подножия которого расположились мальчики. Края котловины тонули в полумраке, сквозь который еле виднелись склоны других холмов, такие же черные, как и небо над их вершинами.
Хун, подкладывая хворостину за хворостиной в костер, беспокойно оглядывался, опасаясь появления волков.
Но вот крышка чайника застучала, а из носика выбросило струйку воды на горячие угли, которые сердито зашипели и погасли. Хун подцепил палочкой дужку чайника, снял его с огня, заварил щепотку чаю и стал расталкивать Пао, лежавшего рядом с ним.
— Пао, Пао, вставай, будем ужинать! Пао, слышишь, вставай же!
Пао присел, потянулся, протер глаза. Обведя взглядом окрестности, он увидел кругом желтые кусты, освещенные костром, над собой — бездну черного неба и сказал со слезами в голосе:
— Зачем ты разбудил меня, Хун? Лучше бы я спал до утра…
— Я тоже хочу спать, мы должны чередоваться, — возразил Хун обиженным тоном.
— Ну, хорошо, — согласился Пао. — Попьем чаю, а потом ты уснешь, а я буду караулить.
— Только смотри, не усни. А то костер потухнет, и нас съедят волки.
Мальчики пожевали вяленого мяса, нарезанного маленькими кусочками, потом выпили по очереди по чашке чаю с сухарями. Пао хотел было еще, но Хун не дал: нужно оставить воду на утро.
— Теперь я лягу спать, — сказал Хун, — а ты сиди и подкладывай в огонь по одной хворостине, чтобы все время горело, потом разбудишь меня.
— Как же я буду знать, когда тебя будить?
— А вот что я придумал. Ты считай, не торопясь, до сотни. Вот так: один, — два три… Насчитаешь сто — и положи один камешек. Потом считай опять до ста — и положи второй. Когда у тебя наберется пятьдесят камешков, тогда разбуди меня.
Хун растянулся на щебне вблизи огня и закрыл глаза. Пао уселся рядом так, чтобы видеть лицо товарища, и начал считать, поглядывая то на костер, то на Хуна. Через некоторое время он сказал:
— Хун, ой, Хун!
— Чего тебе? — сонно спросил тот.
— Я уже сосчитал до ста.
— Положи камешек и начинай сначала. Но если ты каждый раз будешь мне заявлять об этом, я не усну.
— Мне страшно, когда ты молчишь и лежишь с закрытыми глазами.
— Считай и не думай. Все равно я не буду тебе отвечать.
Огорченный Пао замолчал и снова принялся считать, время от времени вытаскивая хворостину из кучи, лежавшей рядом, и подкладывая ее в огонь, который то вспыхивал, трещал и дымил, то медленно затухал. Наблюдая за костром, Пао иногда сбивался в счете или останавливался; потом, чтобы наверстать время, начинал считать быстрее.