Золотой человек

Йокаи Мор

И вот это как раз оказалось очень сложным делом. Магометанская религия не установила никаких догм для магометанок. Мусульманки существа бесправные. Они не могут присутствовать на богослужении наравне с мужчинами. Им закрыт путь в Мекку, им не предписаны ритуальные омовения «Абдестан», «Гюзюль» и «Тюарет», они не соблюдают великого поста рамазана, не отмечают великого праздника байрама. Они не совершают паломничества в Мекку, в мечеть Кааба, не прикладываются к священному камню, замаливая грехи, не пьют из колодца Зенземет, их не наставляет мулла, они не исполняют никаких обрядов, им даже не дано каяться в грехах, ибо аллах не наделил женщин душой, для них не существует загробного мира, за ними не явится в смертный час архангел Азраил, отделяющий

душу от тела, их не допрашивает после смерти ни Монкар, ни Накир о том, сколько добра и зла они творили при жизни, их не купают в источнике Измаила, не толкают в яму Морхута, их не воскрешает из мертвых призывный звук трубы ангела Израфила в Судный день. На лбу у них не написано слово «мумен» (верующий), они не перебегают через Алширатский мост и не падают с него в адскую бездну, объемлющую семь кругов, из которых самый сносный «Геенне», где еще терпимая температура, а в следующих за ним: «Ладхане», «Хотаме», «Сайре», «Сакаре», «Яхиме» и «Аль-Хавияте» — невыносимый жар. Мусульманкам всего этого нечего опасаться, зато они не попадут в рай, им не суждено блаженствовать под сенью великого древа Туба, где мужчины в них вовсе не нуждаются, ибо там мужчин встречают семьдесят семь вечно юных гурий. Магометанка — это ничто, всего лишь цветок, — увядая, он теряет лепестки и превращается в прах, а душа ее — аромат цветка: повеяло ветром — и нет его.

Вот почему пастору выпала весьма сложная задача — наставить Тимею на путь истины, внушить ей разумную веру. Он не раз обращал в свою веру иудеев, папистов-католиков, но турчанку, правоверную мусульманку, ему еще не доводилось крестить.

В первый же день, когда пастор, живописуя прелести загробной жизни, поведал Тимее, что люди, принадлежавшие друг другу на этом свете и любившие друг друга, когда-нибудь снова встретятся на небесах и снова будут вместе, девушка вдруг поинтересовалась:

— А скажите, пожалуйста, на том свете каждый встретится с любимым человеком или же с тем, с кем обручил его священник?

Вопрос был весьма каверзный, но пастор, встав на пуританскую позицию, с честью вышел из затруднительного положения.

— Любить можно лишь того, с кем вас обвенчают в церкви. И никого другого, — объяснил он Тимее. Итак, учение святой церкви вполне соответствовало истине…

Впрочем, до сведения Тимара этот щекотливый разговор его преподобие предпочел не доводить.

На следующий день во время очередного наставления Тимея спросила пастора, попадет ли ее отец, Али Чорбаджи, туда же, где суждено пребывать ее душе. Разумеется, на столь деликатный вопрос пастор не смог ответить утвердительно.

— Значит, я снова стану там супругой господина Леветинци? — с жадным любопытством допытывалась Тимея.

На этот раз почтенный священник с нескрываемой радостью ответил, что да, так оно и будет.

— Если мы окажемся в раю, — продолжала она, — я попрошу господина Леветинци предоставить хоть маленький уголок для моего бедного отца, чтобы нам быть всем вместе на том свете. Он не откажет мне в этом, не правда ли?

Его преподобие в замешательстве почесал затылок и пробурчал, что столь сложный вопрос подлежит рассмотрению собора епископов.

На третий день пастор обратился к Тимару: пора, мол, окрестить барышню и совершить венчание, а в остальные догматы пусть посвятит ее супруг.

В ближайшее воскресенье состоялся обряд крещения, и Тимея впервые очутилась в протестантском храме.

Кирка — скромное здание, с чисто выбеленными стенами, с простой деревянной кафедрой, без всякой позолоты — произвела на Тимею совсем иное впечатление, чем храм, откуда ее с улюлюканьем прогнали уличные мальчишки, когда она однажды заглянула туда. Там блистал золотом алтарь, горели большущие свечи в серебряных подсвечниках, все стены были расписаны и увешаны образами, в воздухе был разлит аромат ладана, откуда-то сверху доносились таинственные звуки хорала, молящиеся по звону колокольчика падали на колени — все это распаляло воображение. А здесь все смиренно сидят на скамьях,

женщины отдельно от мужчин, каждый держит перед собой псалтырь, и когда певчие запевают, все прихожане подхватывают и хором поют псалом.

Как только смолкнет пение псалма, пастор поднимается на высокий помост и начинает проповедь. Он не совершает никаких священнодействий. Не поет, не пьет из золотой чаши, ничего не выносит из алтаря верующим, только говорит и говорит. Тимея не понимала его слов. Одно ее удивляло: в кирке множество женщин, а между тем за два часа они не раскрыли рта и не проронили ни словечка. Какой ужасный обряд! Разве это не пытка? Заставить всех этих женщин столько времени молчать! Хоть бы им позволили сказать «аминь» в конце проповеди.

Тимея сидела в первом ряду у самой кафедры, рядом с женой главного попечителя прихода, которая должна была стать ее восприемницей; это она подведет новообращенную к купели, где совершится обряд крещения. В роли крестного отца выступал главный попечитель.

И снова ничуть не волнующий воображение ритуал: пастор торжественно читает молитвы, стоя перед купелью. Потом Тимея склоняет голову над купелью, и пастор крестит ее во имя святой троицы, нарекая Сузанной, — такое имя выбрали ей крестные. Затем он дает наставления крестным, подробно перечисляя их обязанности, после чего восприемница отводит новообращенную девицу на ее место, а все присутствующие на обряде встают и молятся. Один пастор произносит молитву вслух, все остальные молятся про себя. А Тимея между тем недоумевает: почему ее нарекли Сузанной, когда она была вполне довольна прежним своим именем?

После молитвы все снова усаживаются и запевают псалом, начинающийся словами: «О боже Израиля!» — и у Тимеи вдруг возникает подозрение: уж не в иудейскую ли веру ее обратили?

Но ее опасения быстро рассеиваются. Другой пастор, помоложе, поднимается на кафедру, произносит искусно составленную проповедь, а в заключение достает из молитвенника листок и зачитывает следующий текст: «Его высокородие Михай Тимар Леветинци, христианин кальвинистского вероисповедания, помолвлен и берет себе в супруги девицу, дочь его высокородия покойного господина Али Чорбаджи Сузанну, христианку кальвинистского вероисповедания».

Собравшиеся в храме женщины и эту весть встречают гробовым молчанием.

Тимея покорно принимала все происходившее.

От помолвки до дня свадьбы должно было пройти не менее двух недель. Все это время Михай ежедневно навещал Тимею. Девушка принимала его очень приветливо, и Михай предвкушал грядущее блаженство.

Всякий раз он заставал ее в обществе Аталии. Но та под каким-нибудь предлогом быстро удалялась. Зато появлялась ее мамаша. Тетушка Зофия занимала Михая своей болтовней, пела ему дифирамбы, превозносила добродетели его невесты; уж такая она славная девушка, и Михаем своим не нахвалится, — он так оберегал ее, когда они плыли на «Святой Борбале»! Ведь Михай вынес ее из каюты тонущего судна и спас ей жизнь, благодаря ему она не попала в лапы туркам; он отважно нырял на дно, достал забытые в трюме сокровища; он развлекал ее волшебными сказками и легендами, когда судно проходило мимо опасных рифов, а потом нашел для нее приют на пустынном острове. Говорила она и о том, как Михай на судне выхаживал больную Тимею. Без его заботливого ухода она наверняка бы померла…

Оказывается, тетушка Зофия знала такие подробности, о которых никому, кроме Тимеи, не было известно, и Михая трогало, что Тимея так хорошо помнит их злоключения. Он тешил себя надеждой, что, если девушка хранит в памяти все пережитое вместе с ним, значит, она все-таки его любит.

— Ах, если бы вы знали, милейший Леветинци, как привязана к вам эта девушка! — изливалась тетушка Зофия.

Тимею не смущала ее болтовня. Ей было чуждо жеманство, и она не напускала на себя застенчивость. Она держалась с Михаем скромно, была серьезной и послушной. Позволяла брать себя за руку и подолгу глядеть ей в глаза, встречаясь или прощаясь с ним, дружелюбно пожимала ему руку и приветливо улыбалась.