Золотой дождь (рассказы)

«Читатель и писатель, пожелаем друг другу всего доброго. Ведь мы хотим одного и того же… Рассказа о красоте и страсти, нового, незатасканного приближения к человеческим истинам».

Юдора Уэлти

В молодости мисс Юдора Уэлти увлекалась фотографией. В 1936 году в Нью-Йорке состоялась персональная выставка ее работ, тридцать пять лет спустя вышел фотоальбом «Время и место. Миссисипи в годы Депрессии». В промежутке она успела стать известной писательницей, автором десятка книг — среди них романы, сборники рассказов, литературные и автобиографические эссе. Как бы то ни было, опыт фотографа и опыт литератора в представлении самой Уэлти сопряжены. В том и в другом искусстве главное, считает она, умение

подстеречь момент, когда предмет вдруг раскрывается, являет глазу свою подлинность, неповторимость. Вовремя щелкнуть затвором, однако, еще не значит поймать ускользающее мгновение. Предстоит еще вернуться домой, проявить сделанные снимки, просушить их за ночь, и лишь наутро, когда вглядишься не торопясь в каждый, станет наконец ясно, что же удалось в итоге увидеть и запечатлеть. Процесс литературного творчества включает в себя сходные два этапа. Первый «на совести» писателя: ему надлежит быть наблюдателем жизни, зорким и хватким, терпеливым и мудрым. Ибо: «Всякое чувство живет ожиданием жеста, в котором оно себя обнаружит и выразит. Жеста всегда непредсказуемого, каким бы он ни оказался». В непредсказуемости этой сокрыт, по Уэлти, источник больших и малых откровений. Второй этап — «проявление» текста — осуществляется в воображении читателя, функцию проявителя выполняет стиль. Стиль Уэлти обманчиво прозрачен, на поверку — требователен. Вполне оценить ее прозу и получить от нее наслаждение можно лишь при условии настороженно-бережного, активного чтения, приближающегося к сотворчеству.

Хороший рассказ, говорит Уэлти, привычно прибегая к «зрительной» метафоре, не похож на рождественскую елку с ее классически предсказуемыми очертаниями и непременным украшением на верхушке — нет, он вольно «ветвится», опровергая то и дело наши догадки и ожидания. Кульминация — не эффектный поворот сюжета, а момент — к которому подкрадываешься исподволь, издалека, на ощупь, предчувствуя и боясь пропустить, — момент, когда «лирический импульс», одушевляющий целое, достигнет высшей полноты и ясности воплощения. Остановленное мгновение оживет — для нас.

Уэлти — лирик по характеру дарования. Всем литературным жанрам она предпочитает рассказ (и признает, что каждый из ее трех романов родился «случайно» — переродился из рассказа, непомерно разросшегося по ходу работы). В рассказе Уэлти любит сосредоточенность, жесткую экономию средств и вместе с тем некоторую принципиальную «эфемерность», эскизность — летучий намек, подтекст, мерцание символа. Мимоходом оброненная деталь начинает резонировать неочевидными значениями. Читая рассказ о старой негритянке Феникс Джексон, которая каждое Рождество «хоженой тропой» бредет в далекий город за лекарством, продлевающим жизнь ее больному внуку, можно помнить, а можно и не помнить о мифической птице, возрождающейся из пепла каждые три тысячи лет. История любви мисс Сноуди Маклейн к ее великолепно-беспутному супругу («Золотой дождь») скорее всего приведет на память миф о Зевсе и Данае, но и это не обязательно. Библейские аллюзии в «Пожарищах» обогащают эмоциональное звучание текста, но и в их присутствии нет нарочитости (откуда вступил в гостиную мисс Тео и мисс Майры белый конь — со двора, запруженного солдатами-северянами или из Откровения Иоанна Богослова?). Вы как будто гуляете по безмятежно ровному лугу, поросшему сочной зеленой травкой, только чувствуете время от времени, как пружинит под ногами почва, давая знать о древних, немеренных глубинах, спрятанных ПОД.

О чем же рассказывает мисс Уэлти Америке и миру на протяжении пяти десятилетий? О том, как живут ее земляки и соседи — об обольщениях юности и чудачествах старости, семейных ссорах, любви и одиночестве, благородстве и глупости, обо всем, что заполняет обыденную жизнь человека не только в городке Джексон, штат Миссисипи, где Юдора Уэлти родилась восемьдесят лет назад, но на любом континенте и на любой широте. О «всякой женской чепухе», как выразилась, довольно безжалостно, по поводу прозы Уэлти ее младшая сестра по писательскому ремеслу Джойс Кэрол Оутс. Добавив однако: «чепуха» непостижимым образом завораживает, порою — пугает.

Литературная репутация Юдоры Уэлти устоялась давно: бытописательница провинциального американского Юга, одна из спутниц Фолкнера, его, так сказать, «дамский», усушенный вариант. На вопрос — в лоб — интервьюера, не обижают ли расхожие суждения об ограниченности ее литературной палитры, Уэлти вежливо ответила: нет, не обижают. «Искусство всегда чем-то так или иначе ограничено… Оно и должно быть ограничено — чтобы бить ключом!»

Ключ бьет из земли, которую от рождения до смертного часа Уэлти называла и называет своей: «Это просто моя частица мира, она меня питает и воспитывает». В органичности, незаемности художественного видения — высшее достоинство ее произведений, и даже слава «первой леди американской литературы» (а женская половина последней сегодня как никогда богата талантами) к нему прибавить ничего не может.

Свой дар рассказчицы Уэлти с характерной скромностью относит на счет местных условий. В местах, где прошла ее жизнь, чуть не каждый второй — рассказчик «от бога». Неторопливый, полудеревенский уклад жизни, долго сохранявшийся на американском Юге, включал в себя как главное, а бывало, почти единственное развлечение всякого рода посиделки с рассказами да разговорами. О чем? О протекающей жизни и ее капризах, о родне, знакомцах и незнакомцах. Вполне заурядный случай, будучи рассказан, обретал рельефность, выразительность, преображался в приключение. Кочуя из уст в уста, история с каждым разом становилась все увлекательнее. Долгую ее жизнь питало желание потешить себя и людей и еще нечто, по-человечески более существенное, — искренний интерес, доброе любопытство к жизни.

Всю жизнь для Уэлти величайшим наслаждением было слушать. И среди своих рассказов она выделяет в особую категорию те, что пишутся «со слуха». «Когда я пишу эти рассказы, я их просто слышу… Слышу голос, еще даже не зная ЧЕЙ». Под кажущейся безыскусностью, полнейшей естественностью рассказа-монолога — тонкое искусство речевого портрета, в котором, как и в живописном или в удачном фотографическом портрете, личность раскрывается глубоко и неожиданно.

…Летом 1963 года в Джексоне был убит негритянский активист, борец за равноправие. Рассказ «Чей это голос?» писался Уэлти под свежим впечатлением, за одну ночь. Это, может быть, единственное ее произведение, которое родилось, оплодотворенное не любовью, а возмущением и ненавистью. Убийца еще не был найден — велось следствие. Волей-неволей писательница оказалась в роли детектива: вслушиваясь в «чей-то», в воображении звучащий голос, она пыталась угадать черты внешнего и внутреннего облика убийцы. И многое угадалось настолько точно, что при публикации рассказа (предшествовавшей судебному процессу) наиболее разительные «совпадения» пришлось по настоянию юристов убирать.

Проникновенность, точность, легкость психологического рисунка — одно из покоряющих свойств прозы Уэлти. Она сравнивает рассказ с китайским фонариком, расписанным внутри и снаружи. Стоит фонарику зажечься, как внутренний рисунок становится видимым — совмещается с внешним. В рассказах Уэлти удивительно тонкие эффекты достигаются благодаря мастерскому (зачастую парадоксальному) соположению объективного и субъективного, явного и тайного, жеста и движения души.

Двое посторонних, не особенно молодых людей — в рассказе «Мы не встретимся больше, любимая» — сталкиваются случайно вдали от дома, в шумном и светском, придавленном летней жарой Новом Орлеане. И мчат неведомо куда, на край света — в молчании, в ожидании, в тайной надежде. Тычутся под колеса «форда» крабы, рачки и черепахи, копошатся в канавах по обочинам какие-то вовсе допотопные твари, «чью шкуру не пробить и пулей»… «Какое счастье для них и для окружающих, что они толстокожие», — думает она. Эти двое и желают, и боятся наготы-беззащитности: пожили, повидали жизнь, нагляделись в жестокие ее глаза. (Первоначально рассказ назывался «Глаза Горгоны».) Безымянное, трудноопределимое чувство, соединившее их, развивается, как все живое, повинуясь ритму: две души будто танцуют церемонно и пугливо, сближаясь, расходясь, снова сближаясь — разлучаясь навеки. От двух одиночеств родится ли дитя любви? Крик новорожденного — одновременно предсмертный крик. «И то, во власти чего они были весь этот день, вдруг исчезло. Оно мгновенно взметнулось, огромное, как ужас, крикнуло голосом человека и кануло».

Здесь — нерв всего творчества Уэлти. Более всего ее тревожит и занимает внутренняя ущербность, дефектность, которая таится или развивается в человеке с годами, подобно болезни, — мешая познать себя, мешая раскрыться перед другим человеком, с ним сблизиться. Привыкая довольствоваться торопливым, шапочным знакомством, люди друг в друге видят только случайных «попутчиков», растрачивают культивировавшиеся столетиями навыки полноценного, несуетного общения и в душе оплакивают потерю, умом ее не всегда сознавая. Как разорвать одиночество, как преодолеть отчуждение, сохраняя вместе с тем необходимое пространство духовной автономии? Что ни рассказ, то опыт — опыт — опыт, каждый раз неповторимо-индивидуальный и каждый (почти) раз неудачный, хотя и надежды не отнимающий.

«Отношения между отдельными людьми, — говорит Уэлти, — для меня исполнены неизмеримо большего смысла, чем какие угодно глобальные идеи». Но глобальное взаимообусловлено в конечном счете «домашним», бытовым, частным. Этому учит на множестве примеров XX век.

Рассказ «Остановленное мгновение» Уэлти считает самым любимым и самым удавшимся своим произведением. Его хочется назвать притчей, хотя конкретность, достоверность, выпуклость каждой, мельчайшей даже детали с этим определением мало согласуются. Но такова Уэлти. Равнодушная к философским абстракциям, она любит повторять: «Я думаю глазами».