Золотой истукан (др. изд.)
Шрифт:
Алп-Ильтувар покосился на проповедника, озорно подмигнул Карасю, - и, не удержавшись, фыркнул.
Обиженный странник ушел, бормоча проклятья.
Князь спохватился: нехорошо он себя ведет, не подобающе беку, помрачнел, напустился на бунтовщиков:
– Наглецы! Тут дело… государственное… а вы из него потеху сотворили. Где это видано: старца святого пороть?!
– Подале б от этаких потех, - вздохнул Карась.
– Кровавые потехи. Какой же ты князь, ежели свой народ даешь в обиду хитрым чужакам?
– Даю, - чтобы мой народ меня не обидел. Э! Нашел я, с кем о делах своих толковать. Сидите, помалкивайте. Благодарите меня, что не убил я вас, как хочет того Киракос. Вы мне по душе. Люблю лихих молодцов. Я и сам был смолоду озорной… - И князь, вспомнив, должно быть, какую-то давнюю свою проделку и усмотрев в поступке этих двух русичей нечто сходное, расхохотался.
Карась:
– Спасибо, родной! Спасибо, милый! Дай тебе новый твой бог стать каганом хазарским.
– А?
– вздрогнул Алп-Ильтувар, как вор, пойманный на месте преступления.
– Ну, ты. Не твоего ума это дело. Молчи.
– Верно, не моего!
– с готовностью - Карась.
– Молчу, светлый князь, молчу.
– Вы опасные люди, - задумался бек.
– Может, И впрямь вас убить?
– Что ты, что ты, светлый князь!
– завопил Карась.
– Что ты, что ты, наш распрекрасный! Зачем добро губить?
– А ты что скажешь?
– савур - Руслану.
– А мне теперь на все наплевать. Хочешь убить - убей. Нашел, чем удивить.
– Обманулся в ромейской вере?
– усмехнулся князь понимающе.
– На что она тебе? Мне нужна, чтобы править моим народом, моему народу - чтобы мне подчиняться. А тебе, рабу, надо думать, как выжить и, если удастся, домой убежать. Ну, будьте здоровы.
– А князь-то… свойский, - усмехнулся Карась, когда бек вышел из хижины, где их держали под стражей.
– Вот завтра наденет тебе на шею рогатку - узнаешь, какой он свойский, - проворчал Руслан.
…Не осенял на сей раз Киракос уходящих крестным знамением. Только один человек и нашелся, чтоб помахать им вослед. И тут - гот Иоанн.
– Бросар!
– кричал, зло смеясь.
– О, бросар…
– Чтоб тебе сгинуть, - плевался Руслан.
Больше нигде, никогда он не встречался с ним. Также, как и с добрым Урузмагом. Алан Урузмаг покинул столицу еще зимой, обнявшись с Русланом и Карасем и даже прослезившись на прощание. Это был человек. Он-то и был юному смерду в пути истинным братом. Зато впереди ждали Руслана новые встречи - чаще печальные, чем радостные.
Остались вдали сады, виноградники и огороды, средь которых четко, как серый утес на кудрявом зеленом лугу, возвышался город Самандар. Степь началась.
Степь-то степь, но вовсе не такая, как между Днепром и Доном. Там - травы, тут - буруны, то есть песок, застывший волнами. Песок и песок. На Руси его увидишь только на реке, в мелях да отмелях. Там песок - у воды. А тут ее и в помине нету, - отойдя от Самандара на много дней пути, набрели на одну-единственную речку, и та начала уже пересыхать.
Кончились пески - пошли солончаки.
А справа, на восходе, всю дорогу висит синяя мгла, и над нею - всегда облака исполинские, белые.
Руслан - у стража: - Горы?
– Море.
На стоянках подъезжали пастухи, обменять шкуры, мясо, войлок на зерно, котлы да бусы. Разглядывали светловолосых, сбившихся в кучу пленных:
– Готы, аланы?
– Русы.
– А-а…
И однажды, когда караван, миновав солончаковые впадины, вышел снова к пескам, пленные услыхали издалека, с гребня высоченного буруна, тоскливый, будто журавлиный, крик: - Русь!
Обернулись: белая женщина бежит с буруна вниз по склону, машет руками. Высокая белая женщина, почти нагая, - только грудь да бедра прикрыты каким-то отрепьем. Бежит, утопая в песке, задыхаясь, и зовет рвущимся голосом:
– Русь!
Остановились, зашумели.
Из-за буруна выскочил всадник косматый, нагнал, нагнулся, схватил за желтые волосы, кинул ее поперек седла - и ускакал за бурун.
В ушах пленных, под ударами бичей снова тронувшихся в путь, еще долго звучал зов белой женщины:
– Русь!
И пошли по толпе разговоры!
– Как она учуяла нас?
– Родная кровь…
– От тех пастухов, наверно, прослышала…
– Ишь, куда бедняжку занесло.
– Нас, может, и подале занесет.
– Бедная Русь, - вздохнул Карась.
– Доколе ей одиноко кричать на буграх?
– Как ей быть, коли хазары весь белый свет заслонили.
– Ох, этих бы хазар!…
– Плетью обух не перешибешь.
– Ничего. Вот Киев окрепнет, возьмет всю Русь под руку свою, - к тому дело шло, когда мы еще были дома, - посчитается он с хазарами.
– Давно бы надо. Не уберем хазар с пути, - заглохнем на тихих речках своих.
Немало слышали дома смерды о вечных дрязгах между князьями, о растущем, крепнущем Киеве. И если б знали тогда то, что знают теперь, не стояли б от этих дрязг в стороне, взяли б князей за крикливые глотки, заставили б их не о чести пустой лечись, не о женах своих, полях да хоромах, - о смердах, о всей Руси, о всем поднепровском славянстве.
Эх, не думали тогда про это… Думал Калгаст - и голову сложил. Не уберегли, волхва испугались.
Где он, волхв Доброжир?
Где его мощь?
Это дома, средь людей тупых, покорных, он может распинаться так и этак, и ему верят, - а вытащи его сюда, под солнце, под ветер и звезды, в степь, обрызганную кровью человечьей, сразу станет видно, что волхв со всей его хваленой мудростью не стоит и плевка.
Поздновато догадались…
Дома, в своих землянках, будто в колодце сидели и видели вместо неба над головою серый пасмурный круг, в котором, к тому же еще, мельтешил, загораживая свет, вонючий волхв. А теперь - будто на гору взобрались, и открылся им ясный простор. Вот как выходит: чем дале уходишь от родной земли, тем боле она виднее.