Золотой истукан (др. изд.)
Шрифт:
Не в пример веселому крепышу Алп-Ильтувару, хазарский каган - человек угрюмый, желчный, хворый. Но, пожалуй, хворь точит его не столь изнутри, сколь снаружи - язвой тревожных вестей с окраин государства.
И главная хворь - Русь и «покорные богу».
Киев… Какой еще Киев? Не слыхали раньше о городе таком. Откуда он взялся? Ну, с ним крупный спор еще впереди. А пока - надо устроить осенью большой набег, припугнуть его, данью обложить, пусть торчит до времени за спиною хазар, - он опасен, но еще не смертельно.
Но вот «покорные богу»… Хазария
Прибывшие вчера посланцы савура Алп-Ильтувара сказали: «покорные богу» вот-вот нагрянут в Самандар (хорошо, что каган решил зимовать в Итиле). Купцы из Хорезма, гостящие здесь, донесли: войска халифа уже подступают к Хорезму и Согду.
Как быть, на кого опереться? Булгары, ударная мощь государства, род за родом, племя за племенем бросают южную степь, уходят куда-то на Каму. И нет сил их удержать. Строптивый народ. Злой и упрямый. Савуры, аланы тоже гнут свое. Разброд. Нет друзей у кагана.
Разве что - Хорезм.
«А! Заручусь помощью Хорезма, пообещав ему то же; и рабы - русы, которых прислал бек Алп-Ильтувар, весьма к месту, - отошлю их в знак дружбы в дар хорезмшаху Аскаджавару»…
Вот почему совсем недолго пришлось Руслану побыть на волжском острове, в небольшом городке Итиле, которому было суждено лет через тридцать-сорок стать великой хазарской столицей, затем, спустя два с лишним столетия, пасть под натиском Святослава, а еще через много лет, в татарское время, - быть затоплену взбухшим морем…
Море. Не сразу они добрались до него. Долго пришлось трем большим, под парусами, ладьям, где разместились послы хорезмийские, да купцы, да пленные русы, плыть по невиданно широкой реке меж частых островов.
Кусты, камыши на тех островах кишели цаплями и прочей птицей водяной, кабанами, и еще - комарами.
– Не знаю, как угруйские комары, про которых нам говорил Урузмаг, - я их не пробовал… то есть, они меня не пробовали, - сказал Карась на третий день, до крови раздирая ногтями искусанную кожу, - но злее здешних, наверно, и впрямь на свете нет. Скажи, какая несообразность: раздолье, зелень, вода, дичи полно, рыбы - жить бы да радоваться, ан нет, тут же и нечисть всякая плодится. Везде так: к полезному, доброму примешивается злое и вредное.
– Скорей уж к злому и вредному - доброе. Где он теперь, Урузмаг, - вздохнул Руслан.
И заныла душа, обожжена грустью-горечью. Что за напасть. Бывает, живешь с кем-то рядом десять иль двадцать лет, расстанешься с ним - и хоть бы что, пусть, наплевать. А бывает - побудешь с ним вместе месяц-другой, и тоскуешь, и помнишь всю жизнь. Ох, как нужна, видать, тебе, человек, доброта и дружба без слов заумных и сладких, когда - может, просто впопад изругавшись и глянув в чьи-то ясные глаза,- разумеешь: этот - свой.
Что-то без всяких слов роднит людей, а что-то разделяет, а что -не понять.
Руслан приглядывался к людям на ладье, - к тем, что возились с ветрилами и налегали на большое заднее весло-правило: чернявые, глазастые, носатые (еще один неведомый народ), но нет никого средь них, похожего на Урузмага. То есть с виду-то они, может, и похожи, но только с виду, - никто на него, на Руслана, и взглянуть не хочет. Чужие. Брезгуют.
И купцы да послы, да их слуги - чужие, недоступные. Спросил Руслан у одного: «Куда нас везут?» Тот злобно скривился, плюнул, и весь ответ.
По длинным одеждам из однородной ткани, с карманами непременно ниже пояса, по кудлатым головам, всегда покрытым шапками, даже во сне (кое-кто из важных путников спал на крыше надстройки, на воздухе, поэтому Руслан, которому, как и другим пленным, отвели место ниже, на жестком настиле судна, видел это), но особенно - по вьющимся длинным прядям волос, свисающим с висков, Руслан определил: евреи, - встречал он таких в Самандаре.
Их главный, Пинхас, день-деньской сидел на ковре, накинув на плечи полосатое покрывало, читая толстую книгу. Вот здоровяк - и плечист, и грудаст, и брюхат, с неимоверно толстыми руками: даст один раз - не встанешь.
Но самым приметным предметом был у Пинхаса нос. Таких носов Руслану видеть в жизнь не доводилось, хотя и насмотрелся он на всякие носы от Днепра до Волги. Вот уж нос, так нос! Расскажешь кому про такой, - не поверит.
Не то, чтоб уж очень огромный, хоть и порядком большой, - тем он дивен, что несусветно крив: круто изогнут и упирается острым концом даже не в губы, а в подбородок, далеко выступающий вперед и кверху. Прямо-таки рог, торчащий вниз, брат ты мой, - а не нос. И где-то в глубокой западине между чудо-носом и подбородком - тонкие крепкие губы.
Как он ест с этаким носом? Наверно, отгибает рукой от подбородка, чтоб положить в рот кусок хлеба.
Брови лохматы, как усы, из ноздрей торчат пучки седых волос.
Видный человек.
И день-деньской суетится вокруг Пинхаса другой еврей - высоченный, тоже седой, худой, с маленькой головкой на узких плечах, с короткой спиной и широким, втрое шире плеч, тяжелым задом, с длиннющими прямыми ногами.
– Лейба!
– то и дело подзывал его к себе Пинхас и долго и строго что-то внушал ему, положив ладонь на книгу.
В третий же день, к вечеру, ладья Пинхаса пристала к острову, заросшему ольхой, ракитой, камышом (Карась: «Зачем бы это; неужто коптить нас тут будут вместо рыбы?»); хазарская стража сошла на мокрый берег, настрелять диких уток, гусей. Эх, сбежать бы, залечь в непролазных кустах, - хазары век не найдут. Не найдут? Сыщут, как псы. А не сыщут - беглеца комары изведут, выпьют всю кровь. Здесь, на судне, и то до полусмерти заели.
Лейба тоже спустился на сушу. Перед тем. как снова тронуться в путь, взошел с охапкой зеленых ветвей, бросил ее изможденным пленным. Ничего не сказал, - бросил, отвернулся. Да и что тут говорить. Удивленные русичи, - с ними общался только главарь хазарской стражи, кидая раз в день каждому по рыбке сушеной, - мигом расхватали ветви и принялись охлестывать себя, как в бане, глуша зловредных насекомых.