Золотой ключ, или Похождения Буратины
Шрифт:
Экипировку завершала бутылочка беленькой. Жираф специально предупредил, что кристалловскую брать не стоит – на Зоне эффект очистки усиливался до такой степени, что спирт казался родниковой водой. Базилио внял и взял литр обычной. Всё хозяйство жираф упаковал в объёмистый мешок и как бы невзначай спросил, когда кот планирует вернуться и на какую добычу рассчитывает. Базилио туманно пообещал когда-нибудь быть и что-нибудь принести. Длинношеее пожевало губами и пожелало удачи – как показалось коту, не вполне искренне.
Вернувшись в общий зал, Базилио
Защекан и в самом деле оказался вполне профессионален и к тому же умел чувствовать настрой аудитории. Начал он с заветного: вышел к стойке, поклонился публике, прочистил горло и исполнил a capella святую песнь Круга Песнопений Грегория Лепса о Рюмке Водки На Столе – то есть о вечной любви всех живущих к Дочке-Матери. У петуха оказался приятный мужественный голос с задушевной хрипотцой. Публику пробрало, стали подтягивать, Боба торжественно поднёс артисту первую. Петух лихо выпил, всклекотал, откуда-то взялась педобирская балалайка, свинка утёрла слёзы и вытащила флейту. И скоро под сводами «Щщей» зазвучала другая музыка, куда менее благочестивая.
Начал выхухоль, заказавший артисту песнопенье Кожаного Оленя о Монике, Играющей В Слоника. Песня была, конечно, заветная и благочестивая, но всё-таки что-то с ней было не так. Во всяком случае, тех чувств, которые вызывали великие творения древних мастеров, она не вызывала, отчего и звучала редко. К тому же петух своим исполнением как-то особенно подчёркивал эту сомнительную нотку. Зато выхухолю это нравилось, как щекотка за ушами: он хрюкал, сипел, подёргивал хоботком, а потом щедро одарил артиста.
За сим Защекан исполнил, уже по собственной инициативе, народную балладу о Зелёной Ограде – как педобира, в мыслях согрешившего против Дочки-Матери, поймали и обесчестили распутные поняши, с одобрения самой небесной покровительницы, презревшей маловера. Базилио эта песня тоже была не по душе: будучи анабаптистом и не почитая Соборный Культ истинной верою, он всё же не одобрял насмешек над священнослужителями. Зато публика свистела, аплодировала и дружно подпевала «опа-опа, так ему и надо». Кротяра пошёл с шапкой по залу и вернулся несколько подобревшим.
Потом петух выпил по второй, зарядил третью, раздухарился, пошёл плясать фасонной выходкой, с топотом и присвистом, голося что-то неразборчиво-похабное. Кот прислушался.
– Ох, жистёночка моя похомотная! – причитал петух, выделывая ногами немыслимые антраша. – Дурь-параша-поебень обхохотная… – он закрутился на полу, не переставая при этом
Базилио решил, что тема половой зрелости занимает в творчестве потёртого артиста слишком много места. Но публика велась: в зале заметно оживилось. Даже позорный волк, сидящий в углу в обнимку с упоенным в дымину конём-первоходом, поднял уши и отшарил лыбу.
– Пьяненький, пьяненький, ых! – плюгавенький иду! – верещал Защекан, стуча себя в грудь локтем и глухо ухая. – В полдороги пьяненький, пьяненький в пизду! Ой, иду-качаюсь я, за мной земля кончается, подрочил бы на бегу, тока кончить не могу!
– Тра-та-та, тра-та-та, вот она, феличита! Ой ты бунька бятая, скобейда похатая! – нестройно заорали еноты.
Базилио в очередной раз подумал, до чего же всё-таки опустилась современная культура, особенно по сравнению с заветными образцами. Он вспомнил, с каким чувством благочестивый педобир воспевал Тишину, и ему стало грустно и противно.
– По форелевой реке мы плывём на лодочке! Мой хуец в твоей руке, а в моей – сто водочки! – блажил петух.
– Давай-давай-давай-давай! Сучье мясо повалём поваляй! – внезапно взвизгнул крот, изображая вдруг нахлынувшую лихость.
– Бугага, бугага, бугагашечки-га-га! – немелодично заорал какой-то подсвинок, вытянув шею.
– Тра-та-та, тра-та-та, похотища-блякота! Ос-тос-хламидиоз! – орали еноты, стуча по столу пустыми кружками.
Сисястая зебра встала и, тряся крупом, вскарабкалась на стол. Тот крякнул, но выдержал. Зебра ударила копытом и закружилась, колыхая грудями и рассекая воздух гривой. Свинка раздувала щёки, выводя на флейте непотребные рулады.
– И-й-йух! Залупонь моя гола! Ух какая стоебушка была! По ебалу малафья потекла! Накатила суть! Агаааа! – отжаривал петух что-то бессмысленно-похабное. Гребень его поднялся и заалел.
– Не могу молчать! – не выдержал волк. – Ща спою! – пообещал он и обещанное немедленно исполнил, издав протяжный, душераздирающий вой. Пьяный конь открыл глаза и повёл окрест взором, исполненным какой-то блудной тоски.
Базилио молча встал, подхватил мешок и отправился в сортир – отлить и передохнуть от галдежа и непотребства.
В сортире он обнаружил Попандопулоса и гуся. Гусь выглядел довольным, у козла были масляные глаза. Кот понял, что Септимий не только профессионал задних дел, но и их же любитель, а проще говоря – жопник. К мужеложцам Баз, как христианин, относился крайне отрицательно, хотя и был вынужден мириться с их существованием. Присвистнув сквозь зубы, он задрал повыше хвост и помочился в напольный лоток для крупных существ, подпустив в струю секрет из прианальных желез – что называется, пометил территорию. Амбре поднялось такое, что порочная парочка спешно покинула помещение, не завершив начатого. Кот проследил за ними через стенку и увидел, что любовники скрылись в биллиардной.