Золотой песок времени (сборник)
Шрифт:
Оно оказалось разделено. Влюбленные таили его и от домашних, и от самих себя — но все ж таки оно прорывалось: и в лучистых взглядах, которыми они порой обменивались, и в нечаянных касаниях рук, когда они сидели над книгой или разбирали ноты, и в прогулках по парку, когда оба, словно случайно, отставали от общества и оказывались наедине. Наконец, состоялось решающее объяснение…
Николай стоял перед Марьей на коленях и молил стать его женой. Он говорил, что завтра же явится к своей матери и попросит благословения на брак — а если вдруг княгиня К-на не пожелает составить его счастья, тайно увезет Машу и обвенчается с ней. Один лишь поцелуй выпросил Николай у бесприданницы. (И мысль об этом случившемся в прошлом поцелуе, о котором рассказала
Барышни, в отличие от мужчин (те бывают обычно полностью ослеплены любовью), все-таки хорошо понимают практические последствия каждого своего «да» или «нет». И Марья Николаевна ясно осознавала в тот незабываемый момент объяснения, к каким гибельным разрушениям всего уклада может привести ее брак с Николаем. Дела семьи К-ных были к тому времени полностью расстроены. Имение перезаложено. После смерти старого князя ни маменька Николая, ни его деспотичная бабушка не имели ни воли, ни умения для того, чтобы вести хозяйство. Управляющие обманывали их. К-ны не могли отказаться от своих широких привычек: балов, приемов, визитов, подарков, нарядов. Деньги утекали, как вода в песок. Спасти положение могла лишь женитьба единственного сына Николеньки на деньгах . Брак с бесприданницей Машей поставил бы крест на надеждах К-ных возродить мощь фамилии. Семья оказалась бы на грани разорения. Юная Марья Николаевна хорошо это понимала. И справедливо полагала, что едва ли маменька благословит Николая на брак с нею. А жениться тайком, без родительского одобрения, означало обречь себя и будущих детей едва ли не на нищенское существование. Да и не могла Маша поступить столь дерзко и неблагодарно с семьей, которая дала ей и ее сестрам все: и любовь, и заботу, и образование…
И в тот памятный момент, скрепя сердце, обливаясь слезами, Марья Николаевна решительно отказала Николаю.
На следующий же день княгиня К-на, возможно, почувствовав сердцем любовную связь сына с бесприданницей, а может быть, основываясь на сообщениях шпионов из числа дворни, немедленно отослала его в полк. Через три дня после объяснения он, не смея перечить матери, уехал, обливаясь слезами. Плакала и Маша, сказавшаяся больной, не вышедшая прощаться и из-за занавесок в гостиной наблюдавшая со сжимавшимся сердцем, как Николай садится на коня, как родные и дворовые провожают его…
А спустя полгода к юной Марье Николаевне посватался старый граф О-ский. После отъезда любимого сердце юной девы молчало. Отставной адмирал был для нее, бесприданницы, выгоднейшей партией. К тому же Павел Иванович слыл благородным, ученым, милым человеком. Его седины, его стать, его манеры пришлись барышне по вкусу. Конечно, она не любила его — но он хотя бы был ей не противен. К тому же своей женитьбой она устраивала и свою будущность, и, в определенном смысле, будущность обеих своих сестер и избавляла семью К-ных от тягот опеки над тремя приживалками.
С тех пор, а минуло уже три года, Марья Николаевна ни разу не виделась с Николаем и не писала ему. Ей стало казаться, что она вполне полюбила пятидесятилетнего графа. Она глубоко уважала Павла Ивановича. Ей никогда с ним не было скучно. Он не докучал ей капризами, но, в свою очередь, выполнял все ее прихоти. Чего же боле? Какой еще любви вам надобно, когда речь идет не о юном кипении крови, а о тихой семейной жизни?!
И вот — снова явился он. Тот, известия о ком Маша получала лишь кружным путем, через сестер К-ных, а встречи с ними тоже случались нечасто… Маша жадно всматривалась в мужчину, которого некогда любила. (Костюм медведя почти не скрывал его лица.) Николай возмужал. Черты лица его загрубели. Но глаза смотрели столь же упорно и вдохновенно… Марья Николаевна поспешно отвела взгляд. Кто знает, каким чувством наполнилось в тот момент ее сердце!..
Наконец, последним гостем, не знакомым никому из О-ских, был маленький, кривоногий, волосатый мужчина, ряженный в костюм дворника. То был полковой командир Николая, храбрец, игрок и жуир Евгений Л-ской. Николай пригласил его погостить в своем имении. Вечно в долгах, не имевший ни кола ни двора, Л-ской охотно принял приглашение хлебосольного семейства и уже успел, судя по взглядам и репликам, которыми он обменивался с сестрами К-ными, стать у них своим.
Л-ской был представлен графу и графине.
Явление в гостиной Павла Ивановича на минуту смешало азарт и веселье. Однако общее смущение длилось недолго. Старый граф заставил себя стать гостеприимным, залучился добродушием. Подали шампанское. Слуги расставили на столе закуски, кушанья и графины с наливками. Началась непринужденная беседа.
Машенька ненадолго исчезла — а явилась уже в костюме аглицкого матроса (один из многочисленных подарков, собранных ее супругом во время кругосветных странствий). Вместе с нею в гостиную впорхнули сестры, Елена и Ольга, также успевшие наспех принарядиться в подобие карнавальных костюмов.
Принесли гитару. За нее взялся Лагранж. Потом его сменил Николай, не менее искусный музыкант. Он заиграл «Барыню», а немолодой Л-ской, раскрасневшийся от вина и общества пятерых прехорошеньких юных дев в возрасте от двадцати пяти (Елена) до шестнадцати (Соня), пустился в пляс сам и принялся приглашать барышень и Марью Николаевну.
Веселье вспыхнуло пуще прежнего. Полковник Л-ской совершал уморительные прыжки. Лагранж представлял величавого венецианского дожа, пригласив на менуэт самую старшую из барышень, Елену. Лицо последней сияло от удовольствия. «Гусар» и «татарчонок» (Соня с Натальей) стали танцевать вальс, да запутались в шальварах и едва не грохнулись, вызвав всеобщий взрыв хохота, прежде всего своего собственного.
Затем принесли ножницы, веревочку, колечко, и молодежь принялась играть. Дух веселья и карнавала разлился по гостиной. Даже слуги, переменявшие блюда, задерживались в дверях и с улыбкой, отчасти снисходительной, наблюдали за господами.
И только отставной адмирал сидел в одиночестве за столом над своим бокалом. Он наблюдал за танцующей, играющей молодежью — и по лицу его была разлита зависть к чужой безмятежной юности и грусть по почти минувшей жизни… Впрочем, светлая печаль его была все ж таки отчасти приправлена ревностью. Своими дальнозоркими глазами, со стариковской проницательностью, он безошибочно подмечал, кто чем занят в гостиной, кто с кем говорит и какие на кого взоры бросает.
Слава богу, его Машенька казалась абсолютно холодной и к Лагранжу, и, самое главное, к Николаю. Она, конечно, была приветлива с ними обоими и даже кокетлива, как требовал того карнавал, — но в меру, как со старыми добрыми друзьями. «Да! Там если и было что — давно поросло быльем!» — уверился адмирал, утишая собственную ревность.
Тем паче учитель, к примеру, не выказывал к его юной супруге никакого интереса. Он оказывал явные знаки внимания ее старшим сестрам, Елене и Ольге, — причем, с французской галантностью, сразу обеим. Графу даже пришла было мысль, что одна из сестер может составить Лагранжу партию. Конечно, брак с французом-учителем станет явным мезальянсом, но, что называется, за неимением гербовой… А он ведь собирается дать за сестер жены (Машенька упросила) хоть небольшое, но приданое. При экономном хозяйствовании на скромное существование Лагранжу с супругой хватит… Нет, нет! Замужество с учителем-иностранцем — вещь невозможная, оборвал свои размышления граф. Что скажут и о нем самом, и о его супруге в обществе? Только одно: так спешили сбыть с рук засидевшуюся девицу, что отдали ее первому встречному, человеку без роду, без племени, без состояния! Нет, решительно сказал себе Павел Иванович, о браке с Лагранжем нечего и думать.