Золотой след (легенды, сказки)
Шрифт:
– Чем больше у человека дел, тем полезнее ему короткие передышки. Не затихла ли боль твоих ран?
– Затихла. Но ты мне скажи - когда появится само солнце?
– На пути к нам оно должно совершить много дел. Пробудить того, кто ещё не пробудился. Отогреть, кто за ночь продрог. Утешить оскорбленного и посулить счастье обманутому. Только совершив эти добрые дела, оно уже приходит ко всем людям, чтобы служить им.
Тут впервые Бугрима ничего не ответил.
С этого дня так и повелось: Бугрима, пока у него заживали раны, по утрам любовался восходом, а вечерами - закатом. Тих он стал и задумчив.
Теперь уже никто не помнит - сколько недель Бугрима залечивал свои раны и Щавель
Прибежали гонцы и доложили своему полководцу, что пушку привезли на пяти кораблях.
– Царь вавилонский сказал, - пояснили гонцы, - что все равно скоро конец света и ему нет никакого дела, зачем Бугриме понадобилась такая страшная сила.
Бугрима выслушал гонцов и отпустил их, сказав, что свои распоряжения передаст им попозже.
Всю ночь не гас у шатра Бугримы костер. Полководец не пожелал никого видеть, сидел один у огня, ворошил угли и думал. А утром потребовал к себе Щавеля.
– Твоя взяла, Иван, - сказал он.
– Не могу поднять руку на солнце, хотя, может, конец света и не за горами. Поэтому слушай меня внимательно. Приказываю тебе: выйдешь в море - потопи вавилонскую пушку.
– Значит, ты останешься здесь?
– Я умру здесь, - ответил Бугрима и на глазах Щавеля вонзил себе в грудь кинжал. Щавель кинулся к полководцу, чтоб спасти его, но тот уже был мертв...
Хоронили Бугриму с почестями, и все называли его победителем. Побеждает ведь не тот, кто непременно берет верх в сражении, а тот, кому удается спасти добро.
И ещё надо сказать, что вавилонскую пушку до сих пор водолазы не могут найти ни в одном море.
"Вот бы посмотреть на нее", - не раз говорил мне Егор Тимофеевич.
ПОЛЗУНЫ
Забарцы прошлого не таят. Лучше самим над собой посмеяться, чем недруги станут о тебе зубоскалить.
Этим летом я узнал ещё одну историю о председателе Гавриле. Событие не столь уж давнее, но молодежь его, конечно, не помнит, и даже слыхать-то о том не слыхали. А как старики начнут внукам рассказывать, - те плечами пожимают, не брехня ли? Оно и впрямь: мало что было, да быльем поросло. Хочешь, верь, хочешь, не верь.
Я поверил.
Гавриле не зря прозвище дали - Мучитель. Мучителем он и был. Подтвердил мне это и на сей раз зареченский дед Климка. Встретились мы с ним случайно. Сидел он на лавочке у своей избы, на майском солнце грелся, а я шел мимо, огурцы нес в бидоне, У Прасковьи Никифоровны разжился, - на всю Забару она славится своим солением, огурцы зиму в кадке постояли, а крепкие, будто на прошлой неделе солены.
Так вот, окликнул меня дед Климка, и я подошел. Сразу догадался, что ему надо. Угостил "Беломором" (до сей поры не курю сигарет) и подсел передохнуть. Тут пацаны босоногие по дороге пронеслись, пыль подняли. От этой пыли и пошел наш разговор.
– Гляди-кося, как вервка, за ребятней протянулась пыль-то, - сказал дед Климка.
Он, должно быть, плохо видел. Пыль быстро расползлась и на веревку не походила, но я промолчал.
– Я чего, промежду прочим вспомнил, слышь, - продолжал дед Климка. Аннушка, внучка, сегодня меня спросила, почему забарскую Авдотью Ползунихой прозвали? Ну, я ей рассказал историю, что не вдову Авдотью, а бабку её так прозвали. Знаешь, поди?
Никакой истории про Авдотьину бабку я не знал.
– Тогда слушай... Пересядь по правую руку, чтоб лучше мне слыхать тебя.
Я вспомнил, что дед Климка с войны вернулся контуженный, с той поры глух на левое ухо. Старость добавила ему худобу, зрением ослаб, только борода окрепла, как у Льва Толстого теперь.
– Так вот, опять же, с пыли все началось у бабки Авдотьи.
– Значит,
– Да, вот так. Дед Беляй, дружок мой, шутит - на Авдотьях мир держится.
– Философ дед Беляй.
– Погоди, не сбивай меня. Та Авдотья, значит, тоже рано овдовела, - уж как так, где погиб муженек - не знаю. Говорят, в банду ушел, только и соврать могут. А троих на свет произвел. Расти, баба. И недоимку отдавай, молоко-яйца неси в канцелярию, даром, что овдовела... Ладно, не о том у нас разговор. Как Ползунихой-то стала, слушай. Смеяться ли, плакать. Идет она однажды по селу, карапуз у неё на руках, самый махонький, соску сосет. И надо же, сплюнул ту соску и загорлопанил, - в аккурат напротив гаврилиной конторы, будто наворожил кто. Осерчала Авдотья, сняла пацана с рук, шлепнула, ищи, говорит. А потом и сама на четвереньки встала, найти надо, иначе не затихнет сосунок. Ищет, ищет она, пыль подняв. А тем временем, Гаврила у окна стоял. Вот какая хреновина. Говорят, любил председатель глядеть, кто идет, чтоб кланялись ему. Вот видит он Авдотью на четвереньках и спрашивает писаря: - "Ну-ка, глянь, помощничек, отчего это Авдотья там ползает?"
Но ты сам рассуди - откуда писарчуку догадаться, что у бабы стряслось на дороге?
А Гаврила, между прочим, наседает:
– Со страху она, что ли? Зверь я какой, что ли?
Писарчук чувствует - успокоить надо начальство, и, не будь дураком говорит:
– Не со страху она, Гаврила Афанасьевич, а из уважения к вам. Проползла, чтобы не загораживать перспективу пространства, которым вы любуетесь из окна.
Гавриле понравился ответ. Авдотья же той минутой увидела председателя в окне, схватила своего чумазика на руки и тикать от конторы... Вот она, брат, какая история...
– За это Авдотью и прозвали Ползунихой?
– спросил я.
Дед Климка почему-то опечалился и по-стариковски заскреб бороду, будто слова застревают у него в волосах и приходится выскребать их пальцами, как соринки.
– Непокорный ты человек и суетливый, - сказал дед Климка.
– Слушай дальше. Историю тебе рассказываю, а не анекдот какой.
Я извинился, и мы ещё по одной закурили.
Но дед Климка все косился на мой бидон с огурцами, и я опять догадался, какую идею он вынашивает. Одним словом, коротко говоря, мы пошли в избу, выпили там по-маленькой, закусили, а потом вернулись к Авдотьиной истории. Мыслей у деда Климки и фактов теперь, конечно, стала больше, хотя головы он не терял и в правде божился. Однако, чтоб не утомлять читателя, я сам продолжу рассказ. Тем более, что на другой день после беседы с дедом-Климкой я перепроверил эту историю у нашего знаменитого деда Беляя, колхозного сторожа, который никакого другого оружия для охраны не признавал, кроме своей бердянки, сохранившейся в его роду с царских времен. Был он строг и на слово.
Итак, в чем теперь гвоздь истории?
Гаврила был человек дотошный. Он послал писарчука вдогонку за Авдотьей, - узнай, мол, не случилось ли чего с бабой, поклонилась, а просьбу сказать побоялась, я, говорит, зря страх на людей нагонять не хочу.
Но писарчук не догнал вдову, - ушла на речку карапуза отмывать от пыли. Так что говорить пришлось с соседкой. А вот с которой - никто уже не знал, с той ли, что справа от Авдотьи живет, с той ли, что слева. Только одно дед Климка понимает: смекалистая оказалась бабенка. Подробно писарчука расспросила, как у конторы дело было, и к умному выводу пришла. Передай, мол, Гавриле Афанасьевичу, поклон Авдоться отбивала, в слезах проползла, чтоб про недоимки сказать, да духу не хватило. Полмешка гречихи числится за ней, ещё при мужике своем задолжала. И другая недоимка есть, чего там говорить, в бумагах у председателя до зернышка все записано.