Золотые яблоки
Шрифт:
— И здесь не ко двору? — словно удивляясь, спросил он. — Ну да ладно, найду тебе работу.
Так Василий Лямин вместе с Нинкой Каношиной попал на Южный мыс.
Нинка длинной веткой обмахнула потолок, подмела пол. На окно повесила занавеску. Стало светлей и уютней.
Лямин сидел за столом, резал на газете сыр. Завтра приедут рыбаки, привезут рыбу, можно будет сварить уху, сегодня придется ужинать всухомятку. К сыру он еще открыл банку кабачковой икры.
За окном бушевала гроза. С каждым раскатом грома Нинка замирала. Худое, с рыжими крапинами лицо было бледно, остренькие плечи подымались.
— Садись, Каношина. Брось хлопотать, — сказал
— В восьмой перешла. А что?
— Ничего. Тангенсы-котангенсы изучаешь? Помню, бывало, и я…
Сильный удар грома заставил Нинку пригнуться. В оконное стекло хлестнул плетью сильнейший ливень. Сразу потемнело. Лямин оглядывал Нинку, одетую в потертый лыжный костюм, и усмехался.
— Как же там, в палатке, спать будешь? Со мной сидишь, и то сердце в пятки ушло.
— Вовсе не ушло, — заносчиво сказала Нинка и села к столу. — Как поутихнет, только меня и видели. Ишь, чем испугать хотите!
Нинке давно хотелось что-нибудь написать. В поселке летом было бы веселее, там подруги, но что напишешь в поселке — все известное! А здесь она обязательно напишет. Вот даже от грозы жутко стало. Об этом, как ей жутко, она и напишет…
— Разве это гроза? — снисходительно говорил Лямин, поддевая ложкой кабачковую икру. Вот, помню, на Украйне был… как же эта область-то… там сады, хатки… вылетело! Ну, неважно! Судьба, значит, забросила… Футбол идет мировой, наши играют чи с югославами, чи еще с кем… И гроза! Ну, скажу я тебе, грозища была! Земля трескалась. Я приемник включил, а хозяйка: «Цыц, дом подожжешь, молния ударит! Отключай скорей!» Плевал я на нее. Она в крик, а диктор: «Удар! Го-ол!» Вот гроза была…
Нинка зачерпнула кабачковой икры, намазала на хлеб. Ела она стеснительно, прикрывая рукой маленький рот.
— А вы везде бывали, да? — наивно спросила она.
— Я-то? — Лямин коротко, с подозрительностью посмотрел на нее — в желтых расширенных зрачках увидел любопытство, и он приосанился: наконец-то можно излить душу.
— Да уж бывал, — сказал он с бахвальством. — Вот на целину мы целым эшелоном ехали. Начальнички наши, это уж явно, вперед на каждую станцию телеграмму: спиртного не продавать, и баста! И не продавали. А в одном месте — маленький такой городишко — чи не получили, чи крест положили на их писульку… Приезжаем, карабкаемся на гору — вокзал у них на горе — море разливанное! Что ты хошь: и пиво, и всякое другое. Ясно, у стойки местные тёпы жмутся. Мы их за ошорок — откинули, надо думать. Нежимся, кому что… Лафа! Потом, слышим, крик! Это местные тепы с ближних улиц собрали себе подмогу. Ух, и драка, скажу тебе, была! Закачаешься! Один схватил со стены пожарный багор и на нас… Догадался машинист паровоз тронуть. Что делать, повскакали мы в вагоны, орем, и они орут. Жаль, догадался машинист, а то бы дали им.
— А на целине — там интересно было? — спросила Нинка. Рассказ о драке ей не понравился.
— А чего, — сказал Лямин. — Пахали, сеяли… Может, капельку выпьешь? Все-таки с прибытием.
Нинка замотала головой.
— Вы лучше что-нибудь о целине расскажите.
— А я и говорю: пахали, сеяли. — Он выпил, лениво пожевал сыр. Рассказывать не спешил: вечер долгий, слушатель, как видно, попал добросовестный, не то что Николай Егоров тогда на берегу — Нинке к корове спешить не надо.
— Звезда там утром всходит, — с ленцой в голосе продолжал он. — Венера называется, утренняя звезда. Прямо на глазах снизу вверх поднимается, что тебе ракета пущенная. Только, конечно, медленнее поднимается…
— Ой, как интересно! — радостно воскликнула Нинка, тут же решив, что о звезде обязательно надо записать в дневник. — А еще? — жадно спросила она. — Что-нибудь еще?
— Что еще? Сказал же: пахали, сеяли…
— Расскажите, где вы еще были?
— Ну! — рисуясь, произнес Лямин. — Ты спроси, где я не был… После школы меня матушка на радиозавод устроила. Полмесяца проходит, все зарплату идут получать, а мне не выписали. Матушка спрашивает: «Чего денег не принес?» — «Не выписали». — Ответ точный. Ладно… Еще полмесяца проходит. Опять, отвечаю, не выписали. На третий месяц матушка сама на завод пришла. Не поверила. В отделе кадров ей говорят: «Не может того быть, что-то путаете. Вот он в какой цех направлен». Матушка в цех, к начальнику. А у того тыща народу работает. Все же посмотрел списки. «Нету, — говорит, — такого, ошиблись, гражданочка». Она его за руку — и на конвейер. А я там, как миленький, сижу, шурупчики отверткой завинчиваю. Матушка говорит начальнику: «А это кто?» Меня, ясно дело, на конвейер посадили, а вписать не догадались. Ну, сразу за все время зарплату начислили. Купил я себе костюм, помахал ручкой этому заводу, потому как обижен был — человека потеряли! — и адью: поехал мир смотреть… Вот недавно про новый завод кино смотрел, там — другое дело: рабочий в автомобиль заберется, закручивает свои положенные гайки, а он, этот автомобиль, движется. Операцию свою парень закончит, возвращается на место, у него еще время хватает девчонку, соседку, щипнуть. Тут можно работать…
— А потом? — спросила Нинка, подумав, что и это надо запомнить и записать. Не к чему, конечно, упоминать, как на конвейере успевают щипать девчонок, но все остальное интересно.
— Потом много всего было, — сказал Лямин. Лицо у него раскраснелось, глаза стали влажными. — С геологами ходил, в строительном поезде работал.
— С геологами зачем ходили?
— Ходили. Чего-то искали. Я там к крале одной шары подбивал, так, того этого, мало приходилось… С шофером Сашкой мы дружками были. Как закатимся на речку на его газоне — пыль столбом. Лихо водил.
— Чего-то нашли? Говорили, наверно? Геологи ваши? — В голосе Нинки слышалась обида: рассказывает о каком-то Сашке, а о самом главном не может.
— Чего-то нашли. Уволился я… А так нашли. Не зря же топали все лето по лесам да болотам. — Лямин не увидел перемены в Нинкином настроении и продолжал: — Там раз, когда мы у деревни стояли, охотники приехали медведя стрельнуть. Такой попал щукарь: к мужикам не выходит, а как только баба — и он тут. Одна старушенция ягоды собирала, подняла голову, а он стоит, рожу скалит. Она и корзинку бросила, и заикаться с тех пор стала… Охотники гнезда на деревьях сделали у овсяного поля. Сидят, ждут, когда медведь на овес придет. А мы с красавицей моей на прогулку… Ох, и материли они нас!
— Вы медведя испугали?
— Хорошо бы — испугали. Нас самих чуть за медведей не приняли. Темно уж было.
— Вы переписываетесь с той девушкой? Ждет она вас?
— С Клавкой-то? — удивился Лямин. — Скажешь тоже. Клавкой ее звали. Разошлись, как в море корабли. И не жалко. Много их…
Нинка о чем-то думала, притихла, искоса поглядывала на Лямина. Худенькая рука с длинными пальцами непрестанно теребила ворот кофточки. Вспомнила она тот вечер, когда из райцентра Лямин пришел к дому с Тамарой Зарубиной, все пытался ее целовать. Нинка вместе с подружками веселилась, глядя на них. Сейчас почему-то ей было невесело. Представила она и Клаву, с которой Лямин ходил на овсяное поле, и то, как она плакала, когда расходились с Ляминым, «как в море корабли». Клаву было жалко.
— А в строительном поезде вы что делали? — требовательно спросила Нинка, ее лицо с рыжими крапинами было строго, в глазах осуждение. Легкая полнота Лямина, мягкий раздвоенный подбородок, блестящие бледно-голубые глаза ей сначала нравились, сейчас она видела только его большой яркогубый рот и неровные неприятные зубы.
— В строительном-то? — благодушно отозвался Лямин, он опять не заметил в Нинке никакой перемены. — А что делал? Укладывали шпалы, на них рельсы…
— Но это интересно?