Золушка и Дракон

Михалкова Елена Ивановна

Бабкин даже не ответил на ее извинение, настолько он был поражен этой встречей. Не тем, что из кустов неожиданно выполз человек, а тем, кем этот человек оказался, сняв очки и дурацкий платок.

Перед ним стояла маленькая, едва достававшая ему до плеча девушка – нет, не девушка, а фарфоровая куколка! Матовое личико, золотые встрепанные волосы, незабудковые глаза – большущие, испуганные. Затасканное до пошлости сравнение с озерами навязчиво лезло ему в голову, но что же поделать, если цвет глаз у нее оказался точно такой же, как вода в Светлом озере.

Хрупкая, нежная, она действительно напоминала цветок, но только не лилию, а, скорее, кувшинку:

тоненький покачивающийся в воде стебелек, белоснежные заостренные лепестки, солнечная сердцевинка.

Он давно не видел таких женщин и поначалу даже опешил: было неясно, как с ней обращаться. И еще смутно ощущалось разительное несоответствие между нею и ее одеждой – грязными джинсами и футболкой в коричнево-зеленых разводах. Эта девочка-Дюймовочка, раз уж она появилась здесь, в волшебном лесу, пусть и не из цветка, но хотя бы из зарослей, должна быть наряжена в тонкий шелк, в легкие летящие платьица, в невесомые босоножки… Бабкин был чужд поэзии, но и у него имелось чувство прекрасного. Драная футболка и рыбные консервы не вписывались в образ этой женщины.

– Вы ели шпроты, – обвиняюще сказал он. Под этим подразумевалось: «Как же вы, такая нежная, ели шпроты? Может, вы еще и водку пьете?!»

– Ела, – призналась Лиля и порозовела: ей послышался упрек в том, что она не предложила разделить трапезу. И, желая исправиться, немедленно предложила: – А вы хотите шпрот? Еще есть свежий хлеб. Ржаной. С корочкой.

Сергей давно не слышал ничего более музыкального, чем эти слова. «Свежий хлеб. Ржаной. С корочкой» – это звучало прекрасно, особенно после того, как несколько дней подряд ему предлагали к обеду и завтраку нечто полусырое, явно очень полезное, под названием «Девять злаков». Каждый раз, когда Бабкин откусывал от предложенного куска, он думал, что злаки можно было бы и помолоть, хотя бы четыре из девяти.

– У вас что, пикник? – спросил он, рассматривая кусты за спиной этого лесного чуда с золотыми волосами.

Она снова смешалась. Похоже было, что она смущается от каждого его предложения.

– Н-не совсем. У меня там… как бы вам сказать… У меня там домик.

– Домик, – понимающе протянул Сергей, бросив взгляд на пригорок и волнующиеся под ветром непролазные кусты. На миг у него возникло чувство, что он разговаривает с безудержно фантазирующим ребенком, и он подыграл ей: – Под землей?

Лиля вздрогнула и со страхом уставилась на него своими большущими озерными глазищами.

– Я пошутил, – поторопился объяснить он, чувствуя себя неуклюжим ослом. – Простите, это просто была попытка юмора. Неудачная.

– Нет, не под землей, – медленно сказала она и опять порозовела. – Если хотите, я вам покажу… Но предупреждаю, там грязно!

Сергей решил больше не задавать вопросов.

– Ничего страшного, – сказал он. – Честное слово, мне было бы очень интересно взглянуть.

Она кивнула и с серьезным видом подвела его к тому месту, откуда выбралась на дорожку. Здесь побеги, склоняясь и переплетаясь, образовывали подобие очень низкого навеса, и, присев на корточки, Сергей увидел, что под ним открывается темный проход, достаточный для того, чтобы в него пролез ребенок. Или маленькая женщина.

– А вы никому не скажете? – вдруг с тревогой спросила Лиля. – Это тайна, секрет!

Сергей посмотрел на нее снизу вверх и отрицательно покачал головой. У него едва не сорвалось: «Солдат ребенка не обидит», но он благоразумно сдержался.

– Я первая, а вы за мной. Здесь совсем недалеко.

Бабкин подвинулся, пропуская ее, и девушка легко, словно

рыбка, нырнула в этот лисий лаз и исчезла в нем. До него доносилось шуршание и шелест листьев, но когда он поднялся, желая отследить направление ее движения, то ему не удалось этого сделать. Кусты шевелились то здесь, то там, как будто внизу девушка дергала за привязанные к ним ниточки, сбивая его с толку. К тому же мешал ветер. Возле пригорка торчали из бурелома засохшие жерди, но Сергей усомнился, что именно это называется «домик».

– Где же вы? – донесся до него звонкий голос. – Я уже здесь!

Сергей огляделся, удостоверился, что поблизости нет свидетелей его позора, и полез в кусты. Тяжело дались лишь первые несколько метров, а затем стебли немного раздвинулись, и он резво пополз вперед, заинтригованный, как мальчишка. Подняться ему не удалось, но, по его прикидкам, он уверенно двигался к холму.

И вдруг малина закончилась. Кусты расступились, и открылась круглая, ровная, словно блюдечко, полянка. С одной стороны ее ограждали те самые «оглобли», которые он видел с дорожки, но изнутри они оказались укреплены подпорками, и между ними был натянут брезент. Получалось укрытие и от дождя, и от ветра. Рядом были аккуратно сложены еловые ветки, а сверху на них брошена дырявая телогрейка, из которой нахально лезла клочковатая желтая вата.

– Ее все равно никто не носил, – объяснила Лиля, проследив за взглядом Сергея. – А с ней намного удобнее сидеть на… на софе. Я так называю эту лежанку.

Похоже, она волновалась, словно хозяйка, принимавшая гостей, и всерьез огорчилась бы, если бы Бабкин высмеял ее «домик». Это выглядело и трогательно, и смешно. Она не сводила глаз с его лица, выискивая на нем следы насмешки, но Сергей и не думал насмехаться. В нем проснулся подросток, и он увлеченно разглядывал все детали укрытия – не то гнезда, не то шалаша – которое эта маленькая женщина любовно обустроила для себя.

Книга в целлофановой обложке, чашка с отбитой ручкой, примотанное к ветке зеркальце… Здесь имелся даже простенький, сложенный из камней очаг. В стороне все было подготовлено для обеда: на широком обрезке доски, прикрытом салфеткой, лежала порезанная толстыми ломтями ржаная буханка, пористая, как губка, и манила блестящей корочкой, щекотала ноздри своим хлебным духом. А рядом с ней красовалась банка. Та самая узкая черная банка с надписью желтыми буквами: «Шпроты прибалтийские».

И в ней, в этой банке с неровно обрезанной по краям крышкой, в темно-золотистом масле, сверкая спинками в лучах солнца, благоухали копченые шпроты. Ровненькие, тесно уложенные одна к одной, с черными хребтинками и янтарной сморщенной кожицей на боках, они безмолвно, но выразительно приглашали макнуть кусок хлеба в масло, с ловкостью фокусника поймать этим же кусочком стекающие с него капли, вилкой подцепить одну из рыбешек – и поднести ее ко рту, замерев в предвкушении острого копченого вкуса.

Вот о чем поведали шпроты Бабкину, последняя трапеза которого включала салат из вареной свеклы и сельдерея.

– Картошечки бы к ним отварной, – пробормотал он, не сводя глаз с этого богатства.

– Ой, а картошка есть, – обрадовалась Лиля. – Чуть не забыла!

Она сунулась в угол под навес, пошуршала в рюкзаке и выудила оттуда пакет, сквозь который виднелись несколько отварных картофелин в мундире и заостренные перья зеленого лука.

– И соль вот еще…

Только чувство долга и сильная привязанность к жене помешали Бабкину сейчас же, сию же секунду признаться в любви этой невероятной женщине.