Зомби идет по городу
Шрифт:
– Чем?
– И это спрашиваешь ты?
– Я спрашиваю, чем он отличный парень для тебя?!
– Есть такое полузабытое слово... Великодушие.
– И это... и это все?
– Андрюша, милый... Все остальное, вместе взятое, не потянет и на половину этого качества. Оно вмещает и щедрость, и бескорыстие, и доброту, и преданность. Изящество мыслей и чувств, если уж на то пошло.
– А я? – спросил Андрей с какой-то детской беспомощностью.
– Тебя заклинило. Ты видишь только свое прошлое.
– Это плохо?
– С людьми ты живешь сегодня, а не в прошлом. У всех случались беды. И надо
– Но мы не можем избавиться от своего прошлого! – почти закричал Андрей.
– А от него и не надо избавляться. Пусть оно будет в тебе. Но пусть оно будет именно в тебе, а не снаружи. Вот и все, и потом, Андрей... Это твое состояние... Оно ведь не кончится сегодня или завтра, что бы между нами ни произошло. Оно не кончится, Андрей. А жить втроем... Не хочу.
– Ну что ж... – проговорил Андрей. – Пусть так... – Он не был готов к такому разговору, он вообще впервые в жизни слышал такие слова о себе, причем от человека, от которого никак не ожидал их услышать. Он только начал отходить. Вика едва начала занимать его мысли, его чувства, и вдруг... То ли он слишком уж долго предавался своему горестному одиночеству, то ли у нее не хватило терпения.
– Помнишь, как мы с тобой здесь слегка пошалили? – Вика похлопала ладошкой по кровати. – Помнишь? Сколько прошло времени? Месяц? Два? Во всяком случае, больше месяца. Ты объявился? Нет. Ты заткнулся. Месяц – это жизнь. Это тридцать дней, тридцать ночей, а сколько вечеров... А часов! Ты представляешь, сколько это часов, минут, секунд! Андрюша... Бывают в жизни моменты, когда считаешь секунды, когда секунды кажутся долгими и мучительными... С тобой такое случалось?
– Да... Но ты и Павел Николаевич... Я никак не врублюсь, Вика.
– А что тут такого уж удивительного? Я чуть старше, чем выгляжу, он немного моложе, чем кажется... Да-да, Андрей, он гораздо моложе, чем ты думаешь... Просто его роль в нашей жизни – это роль старшего... А что касается остального, что касается быта... Тоже все складывается не самым худшим образом... У него однокомнатная квартира, у меня однокомнатная квартира... Мы их меняем на одну трехкомнатную в центре города...
– Уже присмотрели?
– Да! – с вызовом сказала Вика. – Да, Андрюша. Все у нас прекрасно, все отлично. И отвали. Отвали, Андрюша. Проехали.
– Значит, далеко зашло...
– Далеко, быстро, неожиданно и, надеюсь, необратимо.
– Желаю счастья, – сказал Андрей, поднимаясь.
– Да ладно тебе дурь молоть! Ничего ты нам не желаешь. Не до того тебе сейчас... Сам же говоришь, что врубиться не можешь. Вот врубишься, тогда и пожелаешь. Если пожелаешь. Андрюша.
Когда Костя внес горячую сковородку с яичницей и сыром, Вика сидела одна, перед ней стояли два стакана красного вина. Сидела она, откинувшись назад и запрокинув голову. И улыбалась из последних сил. Нет, она ни о чем не жалела, ни в чем не раскаивалась, но слова, которые произнесла беззащитному человеку, такие слова никому не даются легко, и часто проходят годы, прежде чем удается простить себя за такие слова, вымолить у самого себя прощение или хотя бы их подзабыть, чтобы не скребли в душе,
– А где этот... – Костя замялся, не зная, как назвать ночного гостя. – Где этот прекрасный молодой человек, который так потряс мое воображение своей мужественной внешностью?
– Он заскакивал на минутку... Какие-то у него дела, какие-то заботы... Слышишь? – Вика повернулась к окну – со двора послышался отчаянный рев мотоцикла. – Торопится.
– Ночью? – удивился Костя.
– Костя, – медленно проговорила Вика, – торопятся больше всего ночью. И, как ты сам понимаешь, не на работу.
– Куда же он торопится?
– К себе. Он к себе стремится и никак не доберется.
– Доберется, – проговорил Костя, поднимая свой стакан.
– Да, – Вика раздумчиво посмотрела на него. – Тебе тоже далеко ехать, не забыл?
– А не страшно оставаться одной с вывороченной дверью?
– Скалку вставлю в ручку, цепочку накину, газовый баллончик под подушку положу...
– Во времена! – усмехнулся Костя. – Раньше красивые женщины цветы клали под подушку, письма от любимых, чувствительные романы... А нынешние – газовые баллончики. Надежный хоть баллончик-то?
– Надежный.
– Проверенный?
– И не один раз.
– От Павла Николаевича небось?
– Ты угадал, Костя. От него.
– Тогда ладно, тогда ничего, тогда счастливо оставаться. – И он медленно выпил вино из своего стакана. – Неужели я все-таки должен сейчас куда-то ехать?
– Да, Костя. А то я потом буду об этом жалеть.
– Неужели и об этом можно жалеть?
– Больше, чем о чем бы то ни было.
– Откуда же ты все это знаешь, Вика?
– Жизнь, – неопределенно улыбнулась Вика, сделав слабое движение рукой. – Жизнь, Костя... Она чему угодно научит, от чего угодно отучит... Отвали, Костя. Отвали.
И Вика залпом выпила остававшееся в стакане красное сухое вино.
«Девятка» и в самом деле выглядела соблазнительно. Ее новизна и свежесть проступали в каждой подробности. Еще смазанные и оттого золотистые бамперы, незапыленные колпаки на колесах, сиденья, покрытые сверкающими целлофановыми чехлами, – все выдавало ее девственное состояние. А внимательный, недоверчивый взгляд мог бы рассмотреть и показания счетчика – на нем не было и тысячи километров. И самое главное – у «девятки» не было даже своего постоянного номера, лишь бумажный листок с отпечатанными цифрами был заложен под стекло.
Знающему человеку это говорило о том, что машина перегоняется, что остановилась ненадолго, видимо, у хозяина здесь родня или знакомые, что пройдет всего день-второй, и машина уйдет. И если у кого-то возникли по отношению к ней какие-то намерения, то следует поторопиться, иначе хозяин, отдохнув, сорвется с места и понесется по жизни дальше, наслаждаясь каждым километром пути, поворотом дороги, и понесется, понесется мимо желтеющих лесов, мимо осыпающихся березовых рощ, мимо сумрачных и влажных еловых зарослей, над речками пронесется, над оврагами, под мостами и железными дорогами пронесется, свободный и неуязвимый...