Зомби
Шрифт:
В общей сложности я рыбачил в омуте раз двадцать и без преувеличения мог сказать, что это была самая замечательная стоячая вода, на которой мне доводилось бывать. Если в нем водилась какая-то другая рыба, кроме золотых карасей, то мне она никогда не попадалась. И я ни разу не встречал здесь другого рыбака. Я так и не узнал, можно ли и этом месте рыбачить. Отыскать омут было весьма непросто, и ни единой души мне не приходилось встречать поблизости. Рассказал мне о Карасевом омуте огненно-рыжий Джим, который мыл у нас окна. Он утверждал, что рыбачил здесь пару сезонов и ни разу не встретил ни единого человека. Перестал он туда наведываться потому, что ехать так долго на велосипеде было уж очень утомительно. Я был моложе и здоровее Джима, к тому же, по-видимому,
Я отлично помнил и первый свой визит к омуту, и последний. Я пробрался через заросли кустарника и был буквально потрясен внезапно открывшейся передо мной гладью воды, сокрытой между аэропортом и фермерскими хозяйствами. Никакие рассказы Джима не могли подготовить меня к упоительной действительности. Чистейшая глубокая зеленая вода и заросли водяных лилий — это ли не рай для рыбака? Берег так огибал воду, что получались многочисленные маленькие мысы и бухточки, словно нарочно сделанные для того, чтобы удобно было забросить среди кормящихся карасей наживку и вытащить рыбку на мелкую воду, а потом на берег. Тут росли камыши, рогоз и плакучие ивы, а дальний, ближайший к ограде аэропорта участок зарос можжевельником.
Для начала я обошел омут кругом. Обычно мусор рассказывает о посетителях водоема, но на берегах омута мне не удалось обнаружить ни единого намека на присутствие человека. Джим, безусловно, не стал бы компрометировать честное имя рыбака и разбрасывать мотки старой лески и ненужную наживку. Я пока еще не знал наверняка, водится ли тут рыба, но слово Джима и интуиция подсказывали мне: омут изобилует жизнью. Я выбрал место посуше, открыл корзинку со снастями и принялся трясущимися пальцами сооружать удочку. Дважды я ронял крючок двадцатого номера, и мне приходилось опускаться на четвереньки и разыскивать его в траве — не хотелось осквернять совершенство заповедного места. Я должен был оставить все в первозданном виде.
Я взял свой любимый поплавок "гусиное перо" и посредине между ним и крючком прикрепил грузило. Я решил ловить рыбу прямо на леску, без удилища. Если карась возьмет приманку и пойдет в глубину, я узнаю об этом по поплавку, который будет ровно лежать на воде, а не клониться вбок. Этот способ уже хорошо зарекомендовал себя с карасями и был мною опробован этим летом в местном пруду. Я забросил леску футов на двадцать и подождал, пока поднимется поплавок, но он как будто утонул. Я решил, что грузило зацепилось за поплавок или крючок с хлебом соскочил. На всякий случай я слегка подсек вверх и влево и тут же вступил в борьбу с попавшимся карасем. Быстрые, нетерпеливые метания и сильные рывки не обманули бы даже новичка. Через полминуты я уже выудил карася без всякого подсачника и любовался его прекрасной золотистой чешуей.
Это был первый по крайней мере из двадцати пяти карасей, которых я поймал за три часа. Я слегка обгорел на солнце. Рыбачил я до восьми вечера, когда небо стало темнеть, а прожекторы приземляющихся самолетов полосовали поверхность поды яркими сполохами света. Перед тем как начать собираться домой, я вытащил из воды садок с рыбой и сфотографировал маленьким фотоаппаратом, который всегда носил с собой, замечательный улов, до того как отпустить его обратно в омут.
Но все же не все мои воспоминания о Карасевом омуте были увековечены подобным образом. Я посмотрел на часы к подумал о Ниччи, томящейся в одиночестве. Сердится ли она? Я решил, что нет. Вроде бы она с радостью отпустила меня одного. Я пошел вдоль берега омута. Большая часть украшавшей мелководье растительности спустя десять лет разрослась вновь, только ив и прочих деревьев, подходивших прежде к самой воде, теперь не было видно. Пройдя мимо камышей, обойдя вокруг дальнего края омута, заросшего можжевельником, я остановился среди деревьев на северном берегу.
Я бесконечно рассказывал Кэти о Карасевом омуте, и однажды она сказала, что хочет взглянуть на него. Жарким августовским полднем я оставил дома корзину с
— Пусть омут станет секретным местом наших встреч, — предложил я. — Что бы ни случилось с нами в дальнейшем, мы сможем вернуться сюда и словно будем опять вместе.
Кэти грустно смотрела на меня. Мы знали, что лето подходит к концу, а мы стоим на перепутье между школой и университетом, что грозит нам разлукой. Но, кроме того, папа Кэти принял предложение в течение года читать лекции в академии Филипс в Массачусетсе. Как считали все, кроме нас с Кэти, она тоже поедет вместе с семьей. Я же надеялся, что она останется. Сама Кэти пока не приняла окончательного решения.
— Я знаю, чего хочу, — сказала она. — Но также я знаю, как мне следует поступить.
Я взял ее за руку, и мы побрели к деревьям на северном берегу омута. Их хватало, чтобы укрыть нас от взлетно-посадочной полосы, хотя персонал аэропорта крайне редко забирался так далеко, и от фермерских земель с другой стороны. Но в любом случае прежде здесь мне доводилось видеть лишь прилипшие к иллюминаторам лица пассажиров взлетающих и идущих на посадку самолетов. Лица в круглых окошках и лицо Кэти, которая трижды приезжала сюда со мной.
Мы опустились в длинную траву, мягкий бугорок был нам подушкой. Я обнял Кэти за плечи и медленно поцеловал. Она ящерицей скользнула под меня, и мы обнялись так отчаянно и крепко, что в голове у меня яркой вспышкой взорвалась острая боль. Мы оба все еще были невинны, но оставаться таковыми нам грозило недолго. Я шептал ей о любви. Она отвечала:
— Ты нужен мне, ты нужен мне.
До сих пор нам перепало крайне мало возможностей выйти за пределы нашего скудного опыта. Пользуясь случаем, мы уединялись, когда родители и сестра Кэти уходили вечером из дома, но ни разу не преступили черту.
Кэти была одета в мешковатые шорты и белую футболку с надписью "Пежо" поперек груди. Поцелуи становились все более настойчивыми, моя рука скользнула под футболку и коснулась груди Кэти, сжала ее, два пальца оказались под бюстгальтером. Солнце палило мне спину; от осознания, что здесь мы совершенно одни, я распалился совершенно немыслимо. Но все еще нервничал и стеснялся. И не мог заставить себя сделать последний шаг. Вскоре Кэти села и стянула через голову футболку, расстегнула лифчик и уронила его на траву.
Такое количество обнаженной плоти буквально потрясло меня. Раньше мы предавались скромным исследованиям тел друг друга в полутьме, отчасти из-за робости, отчасти осознавая греховность запретного. Если бы сейчас было темно, то потрясен я был бы не так сильно. Вот такая вот логика.
Потрясенный, но возбужденный, как никогда прежде, я коснулся ее рукой.
Это не оказалось неловко или неуклюже, и мираж не рассеялся, ничего плохого тоже не произошло. Раскачиваясь в сладостных объятиях солнца, мы скользнули в исследования чувственности и взмыли до таких эмоциональных высот, о существовании которых даже не догадывались. Потом вцепились друг в друга и зарыдали. На взлетной полосе реактивная движущая сила двигателей раз за разом возносила сотни беспомощных пассажиров в небеса. Над нашими головами усердно вилась мошкара, а медленно садящееся солнце высушило влагу на нашей коже. Мы шептали обещания и безоговорочно им верили. Игривые карасики всплескивали хвостами и плавниками, и по поверхности омута расходились круги. Если бы я взял с собой корзинку с рыболовными снастями, то мы перочинным ножиком вырезали бы какое-нибудь послание на коре дерева и сфотографировали бы друг друга — только по одной фотографии. Но даже без фотоаппарата мы чувствовали, что этот день навсегда останется в памяти. Воздух был словно напитан торжественностью, когда мы оделись и, обнявшись, смотрели, как садится солнце. Потом мы обошли вокруг Карасевого омута и с сожалением пробрались через кусты и подлесок, чтобы выбраться на откос и вернуться в мир, который отныне не будет прежним.