Зона номер три
Шрифт:
— Со свиданьицем, Василий Васильевич, — прогудел озорно. Хохряков руки не принял, выпрямился и встал вровень с чужаком.
— Чего надо? Кто такой?
— Али не признал?
— Первый раз тебя вижу, — ответил Хохряков, робея поднять глаза. Свинцовый страх, почти смертная оторопь, каких доселе не ведал, навалился, подобно гробовой крышке. Так и почудилось — еще секунда, еще чуток — и дыхание пресечется по неизвестной причине.
— Хоть и первый, — мужик хитро ощерился, — а признал. Родная кровинушка приметна.
У Хохрякова в душе словно молнией раздвинуло
— Выходит, Настены Охметьевой выблядок? — хмуро уточнил.
— Выходит так, папаня.
— Пошто явился?
— За тобой, отец. Пора домой брести. На родные погосты.
С горьким сердечным томлением Хохряков обнаружил, что они уже спустились с шоссе, как-то перевалили обочную канаву и толклись на лесной опушке. Оглянулся: срамная девка шагает позади, плывет по зеленой траве. Леха Жмурик застыл возле машины, смешно растопырив руки, таращится вслед. Да что за наваждение?! Сноровисто ухватился за ближайшую березку.
— Никуда дальше не пойду!
— Как не пойдешь, отец? Уже идем.
— Чего тебе надо, скоморох?
— Мамка послала, домой привесть. Ее волю исполняю.
Хохряков жалостно поглядел по сторонам: все вроде прежнее — солнечный день, лес, мох под ногами, и что-то, он чувствовал, утекло, непоправимо исчезло из жизни. Перед глазами, как в блеклых сумерках, вспыхивали давно позабытые, смутные фигурки: уполномоченный Сергеев, председатель Михалыч, звеньевой Охметьев, Настена, кроваво распластанная на простыне, — вся худая деревенька Опеково, занявшаяся то ли в воображении, то ли наяву искристым пламенем. Пришелец видел его насквозь, читал мысли.
— Да, отец, тяжело, но дойдем потихоньку. Вернемся, откудова все начиналось.
— Но зачем, скажи, зачем? Убить хочешь, убей здесь. Я тебя не боюсь.
Чужак словно не слышал, попер через трясину по кочкам. На середине болота оглянулся, поманил пальцем:
— Давай, отец, давай… Бояться нечего, ты уж свое, видать, отбоялся.
Далеко отошел, еле видно, как губы шевелятся, а голос звучно плыл прямо в уши. Тут и срамная девица подкатилась, потянула за руку.
— Пойдем, дяденька, пойдем. Чего уж теперь. Надо слушаться.
— Ты-то кто такая, пигалица крашеная?
— Сама не знаю. Может, служанка ему. Может, жена.
Сопротивляться у Хохрякова не стало сил. Воля почти угасла. Потянулся за девицей, как песик. Кое-как перебрались через трясину и углубились в непроглядную глухомань. Хохряков и не подозревал, что неподалеку от Зоны водятся такие глухие чащобы, наподобие сибирской тайги. Мужик поджидал их, сидя на сваленной сосне, похожий в алом пиджаке на разбухший чирей. Угостил Хохрякова сигаретой «Космос». Хохряков машинально задымил, забыв, что не курит эту гадость. Девица бухнулась на бревно рядом с мужиком, прижалась к его боку. Глазенки лучатся, как две свечки.
— Савелий, голубчик, аж сердце занялось. Водочки не захватил с собой?
Мужик ей не ответил, благожелательно улыбался Хохрякову.
— Вот и стронулись, да, отец? Часть пути отмахали.
— Не называй
— Отец никудышный, верно. Да и я, пожалуй, в хорошие сыновья не гожусь. Был бы хорошим, давно за тобой сбегал.
— Что ты мелешь? Ну что ты мелешь!.. Савелий, кажется? Так тебя кличут?
— Крестили Савлом, верно. Да ты садись, отдохни. В ногах правды нет, а путь еще неблизкий.
— Куда путь, куда? Что все это значит?! — Хохряков почти перешел на рык, но понимал, что кипятится зря. Теперь все бесполезно. Он сам знал ответы. Безнадежно вглядывался в зловеще подступившие заросли. Все это значило, что ему хана. По-прежнему в душе не было страха, лишь слабо натянулась хрупкая жилка под сердцем.
Савелий-сынок подтвердил его опасения:
— Пора передых сделать, отец. Смертушка подступила, но в таком облике она тебя не возьмет. Покаешься, тогда видно будет. На погосте в Опеково могилка давно тебя дожидается, удобная, глубокая, как райский уголок. Бог даст, матушка проводит.
— Может, это все сон? — с последней надеждой спросил Хохряков.
— Нет, батюшка, какой там сон. Сны были в прежней жизни, это явь.
— Господи, за что караешь?! — взмолился Хохряков.
— Он не карает, — возразил Савелий. — Он тебя пожалел.
Хохряков опустился на траву, без сил, без вздоха. Вдруг блестящая догадка его озарила, и стало легко, как утром в детстве. Это правда, Господь пожалел. Он, губитель, только тем занимался, что давил людишек, как вшу, перекраивал мир по своему хотению, лютовал и фарисействовал, а Господь, вместо того, чтобы дать щелчка, сына за ним послал, не кого-нибудь. Смилостивился, значит, хотя он, Васька Щуп, убивец и охальник, на это и надеяться не мог.
Хохряков не почувствовал, как по щекам покатились крупные слезы свободы и тоски. Но Маша-Кланя заметила и рукавом балахона, как ветерком, нежно утерла ему щеки.
— Не плачь, дяденька. Вся беда твоя кончилась.
— Верно, — подтвердил Савелий. — Осталось до дома дойти и помереть. Покаяться и помереть. Это нетрудно.
— Это нетрудно, — эхом отозвался Хохряков.
ТАИНСТВЕННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
(Заметка из популярнейшей газеты
«Россиянский демократ»)
«Опять нам вешают лапшу на уши. Власти пытаются уверить, что в минувшую субботу регулярные войсковые части были брошены на прополку картофеля. Купиться на эту утку могут разве что лунатики.
По нашим источникам из администрации президента, на самом деле произошла крупная разборка между мафиозными кланами, предположительно, между солнцевской и кавказской группировками. По версии не пожелавшего назвать себя чиновника, вполне вероятно, что начался очередной раунд борьбы за нефтяную трубу. Поражают масштабы столкновения: впервые для выяснения отношений бандиты задействовали артиллерию и авиацию. Убитых не меньше сотни, идет опознание. Виновных — ни одного. Прокуратура, как обычно в подобных случаях, — молчит».