Зов из бездны
Шрифт:
Я показал на статую Амона, что виднелась в распахнутом шатре, склонился перед ней и сделал жест отрицания: бог не велит! Старик недовольно сморщился, но я, забрав у него корзину, сунул в заскорузлую ладонь медное кольцо и произнес: «Рыба! Еще рыбы! Другой день. Завтра».
Рыбак и девочка ушли, и я вернулся к прерванной молитве. Я снова просил о легком пути для Мангабата и о том, чтобы Амон направил сердце князя к дороге щедрости. Тогда приплывет Мангабат обратно с ларцами, полными серебра и золота, и войду я в город не разбойником, не причиной раздора между Тиром и Библом, а как божественный посланец; войду во дворец, открою ларцы, и ослепленный Закар-Баал с радостью
Но финики с неба не посыпались, и соколы там тоже не летали.
Шли дни. Каждый вечер Бен-Кадех приходил ко мне — один, либо с Эшмуназаром, или с мальчишкой, тащившим вино и хлеб, — и повторял мне слова владыки Библа. Но ничего другого, кроме слов, не случилось, и вскоре я понял, что Закар-Баал не хочет выдворять меня из Библа силой. Все же я считался посланцем Херихора и Несубанебджеда, и волочить меня на корабль или гнать плетью, покалывая в ягодицы копьями, было не очень дружеским жестом. Правитель Библа наверняка рассчитывал, что я уберусь сам, когда мной овладеют отчаяние и тоска по родине. Во всяком случае, Бен-Кадеху не поступали приказы явиться к египтянину с десятком стражников, скрутить строптивца и бросить на судно, плывущее в Танис.
Не помню, в двенадцатый или тринадцатый день своего сидения я поведал Бен-Кадеху и Эшмуназару о посещении рыбаков и тощей девчонке, которую мне предложили купить. Смотритель нахмурился и сказал, что пошлет в деревню воинов, дабы те древками копий вколотили в рыбаков почтение к моей персоне. Тогда эта низкая шваль перестанет мне докучать и больше не приблизится к шатру со своим худосочным товаром. Но я упросил Бен-Кадеха не наказывать рыбаков. Теперь они не приходили ко мне толпами, не пугали кушита, а раз в два-три дня появлялся знакомый старик с корзинкой рыбы и прочих морских даров. Получив медное кольцо, он низко кланялся, благодарил и уже не пытался всучить мне свою дочь или внучку.
Эшмуназар молча слушал наш разговор, морщась, поглаживая холеную бородку и недовольно поднимая брови. На следующий день он появился утром у моего шатра, и не один, — приехал на повозке с возничим. В повозку были запряжены два упитанных осла, ремни упряжи усеивали бронзовые бляшки, над возком был натянут полотняный тент, а дно покрыто толстым шерстяным ковром. Я и раньше догадывался, что Эшмуназар — юноша отнюдь не бедный, но великолепие его выезда меня потрясло. Надо добавить, что возница, крепкий детина, был вооружен дубинкой и топориком, а на головах ослов развевались страусиные перья, собранные в султаны. В этих диких краях такой возок был редкостью, достойной князя!
– Я думал над сказанным тобой вчера, — произнес Эшмуназар, — думал об этой истории с рыбаком и девчонкой. Возмутительно! Возмутительно и недостойно предлагать ее тебе! Хоть ты отговорил моего дядю, но эти жалкие рыбоеды нуждаются в наказании. Не послать ли к ним Абибаала, чтобы он прошелся палкой по их задам и спинам? — Тут он кивнул на возницу. — Абибаал искусен в подобных делах, и это не займет много времени.
Я покачал головой:
– Не нужно их бить. И что ты видишь тут возмутительного? Нищие люди продают своих детей… Это скорее печально.
– Меня возмущает их наглость, ибо девчонка была тощей, — пояснил Эшмуназар. — Что за удовольствие прижиматься к костям! У нас говорят, что красота женщины начинается с зада, и этот зад должен быть основательным. Тебя оскорбили, Ун-Амун, а ты этого не понимаешь!
–
– Да. Вместе с тобой.
– Но мне нельзя…
– Тебе нельзя в город и в гавань, однако в гавань ты уже ходил. Но князем ничего не сказано о городских предместьях, рощах, садах и полях. Так что ты можешь туда отправиться без опаски. Едем! Хватит тебе скучать у моря, точно дохлая рыбина!
Мы устроились на ковре, и повозка затряслась по камням. Дороги вдоль берега не было, только узкая неровная тропа, кое-где засыпанная галькой. На каждой кочке нас подбрасывало, да так, что лязгали зубы, а говорить было опасно — вдруг откусишь язык. Но вскоре мы выехали на тракт, что вел от причалов к городским воротам, тряска сделалась меньше, и я, собравшись с духом, произнес:
– Куда ты меня везешь, Эшмуназар?
Он ответил вопросом на вопрос:
– Давно ли ты покинул дом свой, Ун-Амун?
– Четыре месяца прошло. Даже больше.
– И все это время ты не прикасался к женщине?
– Воистину так.
– Мой лекарь говорит, что слишком долгое воздержание вредно. От него проистекают стеснение в груди и тяжесть в чреслах. Ты чувствуешь такое?
– Стеснение… да, но по другой причине.
– Какой же?
– Ты ее знаешь, Эшмуназар. Ваш князь не пускает меня в город, и я не могу исполнить то, что повелел мой господин.
– Тем более ты нуждаешься в развлечениях, — с бодрым видом заявил юноша. — Я привезу тебя к Лайли, где сердце твое возвеселится, а то, что под передником, встанет дыбом. Радуйся, пей, веселись и не думай о плате. Все заплачено — и все включено.
Тем временем наша повозка обогнула городские предместья в тысяче локтей от башен и стен. Восточнее Библа тракт раздваивался — одна дорога вела в горы, другая, более узкая, укрытая тенью платанов, сворачивала на север, к холмам. Ее и выбрал наш возница.
Вскоре я услышал журчание маленькой речки, струившей свои воды по камням. Ее тоже прятали деревья, и здесь, в их плотной тени, жара не ощущалась, а воздух был прохладен, свеж и насыщен влагой от множества крохотных водопадов. Испустив блаженный вздох, Эшмуназар начал стаскивать свое тяжелое цветное платье. Под ним оказался передник из тонкого царского полотна, едва прикрывавший чресла, с поясом, усыпанным жемчугом. Юноша растер ладонью плечи и грудь и спросил:
– Теперь похож ли я на египтянина, Ун-Амун?
– Прямо как житель Фив, — ответил я с улыбкой, не желая его огорчать. Если не считать передника, в нем не было ничего от роме — иной овал лица, иной цвет кожи, слишком плотное сложение, слишком много волос на теле и эта бородка в мелких смоляных колечках… Он был красив, но по-другому, чем наши мужчины; то была красота изнеженного породистого жеребца, а не льва.
Платаны сменились плодовыми деревьями, такими же, какие я видел во дворце Бедера; их ветви отягощали круглые зеленые плоды, чей запах показался мне приятным. Несомненно, это был сад, питаемый речушкой, чьи воды разливались на множество мелких каналов. За деревьями проглядывали стены и кровля каменного строения; потемневшие стены были почти глухими, с редкими и очень узкими окнами, дверь обрамляла пара высеченных в камне пальм, а вверху, под самой крышей, тянулся фриз с какими-то странными изображениями. «Храм?..» — подумалось мне. Если так, он был не похож на наши открытые солнцу святилища, с их водоемами для омовений, широкими дворами, просторными залами и лесом могучих колонн. Это строение, скорее, отгораживалось от мира, пряча своих богов во тьме и холоде.