Зултурган — трава степная

Бадмаев Алексей Балдуевич

Люди негодующе молчали. И это молчание было для Бергяса страшнее всякого суда.

— А-а!.. — Бергяс схватился за голову. Глаза его выпучились, будто у мыши в раскаленном котле. — Убейте! Убейте меня сразу! Подходите, кому хочется моей крови.

Он принялся срывать с себя одежду. Над ухом затемнела струйка крови. В неистовстве Бергяс царапал себе лицо, рвал волосы. И тогда кто-то из темноты плюнул ему в лицо…

Отплевываясь, как от наваждения, люди расходились. Каждый мог бы убить старосту в эти минуты, но страшнее смерти было видеть такого Бергяса — рвавшего на себе волосы. Так кусает себя, принося облегчение болью, лишь взбесившаяся собака.

—

Собака ты и есть собака! — сказал кто-то из последних, исчезая в темноте ночи.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В хотоне Чонос — всего лишь семь глинобитных, с узкими подслеповатыми окнами, домов. Остальные чоносы жили зимою и летом в кибитках. К зиме вокруг кибиток возводились изгороди из высокого камыша, связанного в снопы. Они служили заслоном от вьюг.

Но как бы ни утеплялось войлочное жилище, холод пробирал до костей. По этой причине, а также чтобы как-то скоротать зимние вечера, обитатели джолумов и кибиток тянулись с сумерками к глинобитным мазанкам и засиживались, пока хозяева их терпели. Ведь не все так приветливы и делятся своим добром, как в доме Нохашка.

А Нохашк угощал не только чаем. Каждый вечер в его доме гостей ждал новый рассказ о какой-нибудь бывальщине, виденной на чужбине. Помнил он и многие старинные песни, охотно их исполнял под домбру.

Сюда на огонек спешили бедняки пастухи, отогревали не только настывшие на морозе кости, но и душу. Да и как быть людям, если даже бессловесные твари, всякая животина теснее жмется одна к другой в лихое время, лишь бы дождаться весны.

Отказать людям в тепле, утаить скудный запас съестного, не распахнуться перед гостями в душевном доброте Нохашк не мог. Не умел этого делать, не учился. Любимой его поговоркой, привезенной с Дона, была: «На миру и смерть красна!» Слов ее он не понимал, но святую суть погудки чуял нутром.

— Сделаешь людям добро — окупится сторицей, — рассуждал в кругу домашних бедняк.

Булгун только вздохнет, бывало, ставя большой котел чая для каждодневных гостей, хозяйка ведь: помнит о запасах. Но все равно приготовит еду на всех, своих и пришлых, даже из последнего…

2

Булгун пролежала больше года парализованной и вот пять дней тому назад скончалась. Собрались родственники, похоронили ее, стали думать, как быть с детьми? Церену пошел четырнадцатый. Нюдле — девять. Что можно придумать для их устройства? Сходились и расходились старики, иные возвращались вновь с узелком еды, да так ничего и не придумали.

Сумерки готовы были перейти в ночь, когда у дома Нохашка спешился молодой верховой, подъехавший с восточной стороны.

Церен в это время сидел у печи и топил ее камышом. Справа в углу на столике коптила керосиновая лампа без стекла.

— Мендевт, дети! — поздоровался вошедший человек.

— Нарма! — первой вскочила с лежанки Нюдля. Девочка обвила худенькими ручонками темную от загара шею двоюродного брата.

Церен вылез из-за кучи камыша, провел рукавом по глазам.

Пока болела мать, Церен на людях не плакал, никто не видел его слез. Плакал он по ночам, в подушку. К утру подушка становилась тяжелой, будто набита сырой травой. Днем, в заботах по хозяйству, время проходило быстро, а по вечерам на какое-то время в доме наступало оживление: появлялись Шорва и сын Сяяхли — Саран. Шорва иногда укладывался здесь и на ночлег. В такие ночи Церен тоже не плакал. Но сейчас, при виде Нармы, не мог сдержать слез.

Нарма

был родом из аймака Налтанхин. Его мать — старшая сестра Булгун. Если искать родственников по крови, то ближе Нармы никого для Церена и Нюдли в степи не осталось. Церен так уж хорошо и не знал Нарму, видел его лишь несколько раз, но слышал о нем от матери часто. В прошлом году, когда они жили семьей на зимнем стойбище, Нарма приезжал и гостевал у них пять дней.

Нарма был ростом высок. Волосы, черные и густые, буйно вскипали надо лбом. Лицо продолговатое, белое, глаза всегда веселые. Нарме было к сорока, но незнающие люди, особенно женщины, принимали за парня — таким моложавым оставался он в свои годы.

— Здравствуйте, милые, Нюдля и Церен, славные вы мои! Как вы тут живете? — проговорил Нарма еще от порога и тут же прижал одной рукой к груди голову заплакавшей Нюдли, другой обхватил за плечи Церена. Мальчик отворачивался, пряча лицо.

— Церен, ты уже почти мужчина! — продолжал Нарма веселым баском. — Нюдля пошла в рост, вот-вот брата догонит. Давайте-ка не будем плакать, а поговорим, как жить дальше. Знайте же, мои дорогие: теперь я буду всегда с вами! Церен, что это у тебя, как вкусно пахнет! А? Я как волк проголодался! Там у меня кое-что в сумке… Все, что в печи, на стол мечи! — шутливо скомандовал Нарма, развязал свою сумку и повесил Нюдле на шею связку баранок.

Через минуту-другую лица детей уже посветлели, а вскоре Нюдля несмело хохотнула в ответ на шутку Нармы. В сиротском доме давно не слышалось смеха. Здесь даже разговаривали шепотом или вполголоса.

Соседи или просто знакомые наведывались, чтобы посочувствовать осиротевшим детям. Другой принесет молока или мяса, но так вывернет душу причитаниями, что лучше бы обошлись без его даров. Церен потихоньку учился обороняться от излишних сочувствий и вздохов: «Ладно вам!.. Перебьемся без родителей! Не калеки же мы с сестрой, чтобы нас заживо оплакивать». Хотя паренек и знал, какой нелегкой будет их жизнь. Нарма виделся Церену совсем другим человеком, готовым подбодрить.

— Бэлэ! [39] На плите мясо! Сегодня жена старосты принесла нам баранью лопатку, — объяснил Церен. Он снял с котелка крышку. Запах свежей баранины разнесся по дому.

— О, да здесь на большую семью! — воскликнул Нарма, довольный. — Интересно, если бы я не приехал, что бы вы делали с таким большим куском?

— Не беспокойся, — улыбнулся Церен. — У меня есть такой дружок, ему сколько ни положи в миску — подметет… Его зовут Шорва… А дразнят иногда: «Шорва-прорва». Только здесь ничего смешного. Он редко когда ест досыта, но уж когда придется… то только давай.

39

Бэлэ — двоюродные братья по матери.

— А недавно он с отцом ездил к русскому доктору Вадиму, — вступила в разговор осмелевшая Нюдля. — Там они жили почти месяц, лечили глаза. Теперь и отцу и Шорве легче. Глаза уже не краснеют. Только они у него слишком узкие.

— Зато ты у нас большеглазая, как кукла! — заметил, поддразнивая сестренку, Нарма.

— Какая есть! — ответила Нюдля и смешно скривила рожицу.

Церен выбрал дымящееся мясо из котла в деревянную миску, поставил на ширдыке. Нарма умывался над ведром.

Пока бэлэ готовился к обеду, Церен вышел на улицу, расседлал коня, привязал его в сарае рядом с коровой. Седло принес в мазанку.