Зверь из бездны. Династия при смерти. Книги 1-4
Шрифт:
Это сказка показательна для мягкого отношения, которое встретила память Нерона в Греции, пятьдесят лет спустя после его смерти. Еще более благосклонно к Нерону мнение Павзания (в эпоху Антонинов), уже упоминавшееся в моей работе. (См. прим, в конце книги.)
Оставляя в стороне легенды, басни и сказки, символы, «Откровения» и прочие поэтические сплетения, окружившие память Нерона, нельзя не прийти к убеждению в одной истине, на дне их таящейся: Нерон проиграл свою конечную игру только по большой растерянности, не сосчитав имевшихся у него на руках козырей и вняв запугивающему ропоту смятенного, холопского двора. Он струсил преждевременно, смущенный денежной заминкой, недостачей хлебного подвоза в Рим и сопровождавшим это оскудение недовольством народным, испуганный изменой преторианцев и Нимфидия Сабина, бегством Тигеллина и паникой во дворце. В действительности же за ним оставалась еще громадная народность, которая могла сложить под его знаменем партию, гораздо более грозную, сильную и стройную, чем те, которые ему грозили.
Восстание, столь его перепугавшее, в действительности, тоже не двигалось с места после битвы при Безансоне, в которой 20.000 галльских повстанцев пало под мечами солдат Вергиния Руфа и кончил жизнь самоубийством благородный неудачник Юлий Виндекс. Вергиний Руф, — совершив разгром Виндекса «во имя порядка», в действительности же, совершенно случайно, просто потому, что не сумел сдержать устремившихся к междоусобию солдат[26], — соблюдал строгий нейтралитет, не выступая ни против Нерона, ни за Нерона, сам в императоры не желал и Гальбу к верховному сану проводить не намеревался. Бунтовал только Пиринейский полуостров — и то не весьма дружно. По торжестве своем Гальба жестоко расправился с целым рядом испанских и галльских общин и городов, которые не хотели его поддержать, и казнил множество таких же упрямых прокураторов, вместе с их женами и детьми (Suet. Galba. 12). Демократические элементы страны боялись Гальбы, как угрюмого аристократа. Уже открыт был заговор рабов против него (Сиверс). Получив вести о битве при Безансоне, Гальба почел предприятие проигранным — настолько, что, подобно улитке, уползающей в раковину, скрылся в свои имения при городе Клунии (Clunium) и притаился в них тихо-тихо, делая вид, что позабыл и думать о каких-либо высоких планах и намерен смирно жить частным человеком, богатым старичком, покуда, как говорится, Бог грехам терпит. Из этого оцепенения вывел Гальбу только неожиданный приезд вольноотпущенника его Икела с известием о смерти Нерона, труп которого — он поклялся, что видел собственными глазами, - и о провозглашении Гальбы императором преторианцами и сенатом. Только против мертвого Нерона осмелился Гальба двинуться решительным походом. Можно думать с большой вероятностью, что, не поторопись Нерон самоубийством в утро 9 июня, Гальбу похоронили бы гораздо раньше, чем его... В Африке шла энергическая неронианская агитация, руководимая умной и хитрой придворной интриганкой Кальвией Криспиниллою (magistra libidinum Neronis, профессорша Нероновых распутств), и Клодий Мацер склонялся в ее сторону. Смутивший Нерона слух об отпадении главнокомандующего высланным против бунтовщиков отрядом Петрония Турпилиана был ложен. Египет, Сирия, Греция, Африка сохраняли — одни верность, другие — нейтралитет, как и Вергиний Руф. Таким образом, нет никакого сомнения, что Нерон бросил оружие еще при полной возможности защищаться и убил себя, — недаром ему так не хотелось умирать! — при полных шансах еще жить да жить. Но трусливый приступ неврастении лишил его самообладания, и над ним сбылся тот роковой приговор, который древние выражали сентенцией — Jupiter quos vult perdere dementat: «Захочет Бог наказать, так разум отнимет». И не только у самого неврастеника отнимает разум фатальная прострация быстрого переутомления опасностью, но и у всех окружающих. Вокруг Нерона, в его решительные часы, топчутся не люди, а какие-то двуногие безпастушные овцы. Надоел им, что ли, уж очень этот опасный цезарь, разыгрался ли обычный римский аппетит к самоубийству, но никто не подал Нерону хоть одного активного совета. Все лишь толкали его на нож. «Да неужели уж такое это несчастье — умереть?» — убеждали его даже стихами (Usque adeone mori miserum est?). Выше я назвал эту прострацию латинской. И, действительно, следя историю латинских политиков и воинов, мы найдем ее почти непременный след едва ли не во всякой биографии, античной ли, новой ли, панегирик ли то добродетели, памфлет ли то против порока. Гракхи, в этом отношении, подают руку «последним римлянам» Бруту и Кассию, «последние римляне» — «римским декабристам» с Пизоном и Тразеей включительно, они — врагам свои Нерону и Отону. А все они, через восемнадцать веков, — Наполеону, в его московском походе, и — от великого до смешного только один шаг — совсем новый пример — храброму французскому генералу Буланже, который, взлетев на высь чудовищной популярности (1888), побалансировал на ней некоторое время только для того, чтобы, в момент, когда от него ждали политического переворота, сознаться, что вся им затеянная суета не стоит медного гроша, и ни с того, ни с сего застрелиться на могиле своей подруги (1891).
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Самое удивительное в самом удивительном правлении самого удивительного римского цезаря — это — что от него ровно ничего не осталось вещественного: ни в мраморе, ни в бронзе, ни на папирусах и пергаментах чернилами.
Мы уже читали характеристику Нерона Светонием:
— Non in alia re damnosior, quam in aedificando...
— Однако, ничем так жестоко не вредил он государству, как своей страстью к строительству...
Казалось бы, что подобная страсть принадлежит к числу оставляющих наиболее солидные и долгие следы. Однако, Рим сохранивший неоспоримые памятники всех своих строительных эпох, не оставил нам решительно ни одного здания, которое можно было бы хоть с малой уверенностью связать с именем такого — великого до зловредности — строителя. А те немногие, что, с грехом пополам, допускают подобную возможность, не являют никакого величия и не говорят о сколько-нибудь определенной эпохе, годясь одинаково, что к концу века Августова, что к эпохе Флавиев, Нервы и Траяна... И — часто — оказываются даже, просто-напросто, развалинами башен средневековых феодалов.
Авторы II века оставили нам очень подробные описания Золотого Дома. Я уже говорил об этом здании, как своего рода строительной эре, в первой главе настоящего тома. По Светонию, вестибюль (Vestibulum) этого дворца был настолько грандиозен, что в нем помещалась колоссальная статуя Нерона вышиной в 120 футов. Это выше колосса Родосского, одного из чудес света, — статуи-маяка, между расставленными ногами которого проходили в Родосский порт корабли... Конечно, vestibulum здесь обозначает не прихожую и не входной коридор внутри здания, но площадку перед домом (area). Чтобы красиво уставить под крышу истукан в 120 футов, нужно здание, по крайней мере, в 180 футов вышины, при соответственной площади: это — размеры св. Софии в Константинополе. Мыслимо ли вообразить здание, в котором прихожая равняется площадью и вышиной св. Софии? Тройной ряд колонн окружал квадрат этой громады портиками в версту длины каждая сторона, что, в совокупности, считая хоть по одной колонне на каждые три сажени, требовало фабрикации и установки — по самому меньшему счету — 2.000 колонн. Внутри было озеро, «подобное морю», обстроенное по берегам группами зданий, которые должны были изображать города империи. Были поля, засеянные хлебом, и обширные виноградники; наконец, парк слагался из пастбищ и рощ, заселенных разными животными до диких зверей включительно. В некоторых частях здания комнаты были вызолочены, инкрустированы драгоценными камнями и жемчугом. Потолки столовых слагались из подвижных пластинок слоновой кости, чтобы испускать на гостей цветочный дождь, а также были снабжены трубами, чтобы изливать благоухания. Главная из таких столовых имела шарообразный купол: и день и ночь, без остановки, он вращался подражая круговому движению вселенной. В бани была проведена морская вода и минеральная из Албулы. Как скоро дом этот был отстроен, Нерон — в восторге от него — воскликнул, что наконец-то он будет жить, как следует порядочному человеку. (Domum hactenus comprobavit, ut se diceret, quasi, hominem tandem habitare coepisse.)
Все это грандиозное строение-город исчезло с лица земли так чисто, словно его никогда и не было. К нему относят какие-то фундаменты на Эсквилине, рядом с Колизеем, построенные на месте (или, по мнению других, на берегу) засыпанного Неронова озера (Stagnum Neronis), и камеры с живописью в помпейском стиле, которые прежде считали принадлежащими к термам Тита. Все это, во-первых предположительно до последней возможности. А, во-вторых и главных, если бы и оправдались наметки, которыми Нолли, Венути и Пиранези распространяли Золотую Виллу до церкви Санта Мария Маджоре включительно, они говорят только о чудовищной громадности Неронова дворца, но ни о его великолепии, ни — осмелюсь сказать — даже о самом его существовании. (См. прим, в конце книги.) Что размеры его определены Плинием гиперболически, находил еще Дюро де Малль, уже знавший, однако, результаты раскопок 1834 года.
Отнюдь не подвергая сомнению правдивость античных историков в их показаниях о великолепиях Золотого Дворца, затеянного Нероном, я, тем не менее, позволяю себе думать, что великолепия эти существовали только на бумаге. Светоний, Дион Кассий и др. знакомят нас только с планом, как Север и Целер проектировали новый дворец Неронов, в действительности же он никогда не был построен или, если и строился, то лишь в какой-либо незначительной части.
Главным побуждением к такому сомнению является расчет времени. Как бы скоро ни работали и ни строили римляне, но застроить квадратную версту монументальными зданиями в срок четырех лет, отделяющих дату великого римского пожара (19 июля 64 года) до даты смерти Нерона (9 июня 68 года), нет решительно никакой возможности. Одни земляные работы и кладка фундаментов, даже предполагая камень уже привезенным и сложенным на месте, требуют для такого пространства — минимально — неусыпной годовой работы 15.000 человек.
Чтобы явить совершенную невозможность такого спешного сооружения, достаточно вглядеться в сроки других, также спешных, монументальных построек, известные нам не только по преданиям, но документально.
Храм святой Софии в Константинополе (243x69 = 16.767 кв. футов, при самой высокой точке купола 180 футов) созидался 5 лет 11 месяцев и 10 дней. Из европейских резиденций, наиболее напоминающая своим объемом и характером Золотой Дом Нерона — Версальская — созидалась 26 лет (1664-1690), причем на ее земляные работы, в восьмидесятых годах XVII века, употреблялось 22.000 солдат и 6.000 лошадей.
К слову заметить, Дюро де Малль полагает, опираясь на Тацита, что сооружение Золотого Дома повлекло за собой разорение государства, грабительство провинций и то ухудшение монеты, которым, действительно, опозорено правление Нерона, пустившее в обращение низкопробное серебро. «То же самое, — говорит он, — произошло при Людовике XIV вследствие сооружения Версальского замка, который хотя был обширнее Неронова дворца, не был украшен в таком изобилии мраморами и драгоценными камнями». Но Дюро де Малль упускает из вида в сравнении этом, что сооружению Версаля не предшествовал великий римский пожар, причинивший государственной и частной государевой кассе такое разорение, что, какие бы грабежи населения министерство финансов ни предприняло, у правительства не было средств для монументального строительства. Не забудем, что все историки единогласно признают, что Нерон на свой счет расчистил пожарище и обстраивал новый город.
Потоцкий создавал свою Софиевку (Киевской губ. близ гор. Умани) десять лет: 1795-1805.
Любопытно, что — для того, чтобы дать понятие о Золотом Доме примерами более или менее близкого к нам времени, Фридлендер должен был обратиться на славянский Восток — к Польше XVIII и к России XIX века. Кроме Софиевки, он упоминает Тульчин (Потоцких же), Пулавы (Чарторыйских) и, в особенности, крымскую Алупку (Воронцовых). На Западе — в Англии — Woburn Abbey Бедфордов, с фасадом дворца в 340 футов. Но и это в три слишком раза меньше Золотого Дома. Чрезвычайно быстрым и роскошным строительством воздвигнуты на Босфоре дворцы султана Абдул-Азиса: Долма-Бачхе, Ильдиз-Киой, Чараган и др. Но ни один из них не считался доконченным при жизни этого государя, правившего, однако, Турцией 16 лет, при чем он, — я говорил уже, — также подобно Нерону, — был поп in alia re damnosior quam in aedificando.
Наиболее удивительный строительный фокус, в смысле скорой стройки, являет собой возобновление Зимнего Дворца в Петербурге после пожара 17 декабря 1837 года. Дворец в эту ночь сгорел дотла, а летом 1839 года были закончены последние работы по отделке нового здания... А царская фамилия поселилась в новом дворце уже 25 марта 1839 года, так что вся реставрация взяла всего 1 год 3 месяца 8 дней. Но, помимо разницы в прогрессе строительных средств, — 1) «восстановление такого громадного здания, как Зимний Дворец, стоило громадных затрат, целых миллионов» (Офиц. отчет Клейнмихеля). Утешались тем, что «зато оно дало работы многим тысячам бедных». «Трата богатого (писал по поводу пожара этого дворца князь Вяземский) доход бедному. Эти миллионы не пропадут; они рассыпятся по России: не одна хижина, не одна деревня выстроится на деньги, которых будет стоить дворец. Пепел его, как пепел Везувия, утучнит поля наших земледельцев, новое довольство прольется на тысячи работников из бедного класса, а довольство есть один из вспомогателей народного образования». Работали десятки тысяч рук, без всякой пощады расходным средствам (И. Корсунский). 2) Площадь Зимнего Дворца раз в двадцать менее площади Золотого Дома. 3) Земельных работ на этой площади не требовалось, ибо фундаменты уцелели. И 4) скороспелый дворец сдан был в таком черновом виде, что — после устроенного в нем народного праздника — «вопреки отверстых верхних окон и вентиляторов, стены, колонны и ваяния с нижними окнами, отпотевши, ручьями изливали сырость на паркеты и решительно их испортили; а мраморы в желтоватый тусклый цвет преобразовались» (Официальный отчет Клейнмихеля). Весной осунулись потолки, а в первых числах июня обрушилась Георгиевская зала...