Зверь, которого забыл придумать Бог (авторский сборник)

Гаррисон Джим

Говорить о его прозе как таковой не приходилось. В основном это была беспорядочная мешанина существительных и прилагательных, обозначающих цвета и запахи. Медведеподобное животное пахло «конским навозом и фиалками». Нужно обладать поистине незаурядными способностями, чтобы почуять запах несуществующего зверя. «Слякоть. Дождь. Оранжевый автобус. Облако-слон. Облако-чайка. Облако-скала». Что это, если не формы вещей?

Отложив обед, я прилег вздремнуть и погрузился в того рода блаженный долгий сон, когда твое тело словно сливается с кроватью. Я проснулся в сумерках; птицы вокруг хижины громко щебетали, желая всем спокойной ночи, и с юго-запада доносились далекие раскаты грома. И Джо, и Дик Рэтбоун любят дождь, поскольку он смывает старые, смазанные следы животных и все обновляется. Год назад, сразу после проливного дождя в конце июля, Джо показал мне огромные медвежьи следы на песке меньше чем в пятидесяти футах

от двери моей хижины.

Когда я встал с постели, по привычке взглянув на наручные часы, понимание, внезапно пришедшее ко мне за мгновение до того, как я заснул, частично вернулось. Сознание Джо сродни мышлению животных, сугубо эмоционально, поскольку он чувствует близость конца, знает, что скоро умрет. Травма мозга и объемистая история болезни, подтверждающая близость смерти, изменили его чувство времени или уничтожили чувство времени, необходимое для существования в контексте культуры, «цивилизации». У Джо чувство времени стало безнадежно цикличным, в то время как у нас оно линейно. Его время измеряется продолжительностью непосредственных реакций на впечатления, поставляемые органами восприятия. Так, песня птицы есть время, и дуновение ветра, и медленное движение отдельного облака, и смена одних деревьев другими, и постепенно возникающее чувство голода или жажды. Это не тикающие часы. Индивидуальная вселенная Джо абсолютно голографична: он движется в потоке времени, но совершенно с ним не связан. В его мире смерть — детская игра. Из полутора миллионов существующих видов животных (некоторые современные ученые называют цифру, близкую к восьми миллионам) все, что жило, умирает.

От этих размышлений голова у меня пошла кругом, и потому я приготовил самый незатейливый ужин, сандвич из итальянской колбасы, поджаренной с зеленым перцем и репчатым луком, откупорил бутылку «Коте-дю-Рон» и сел ужинать за стол во дворе, чтобы насладиться последними лучами заката и пронаблюдать за восходом луны. Как расстроились бы мои родители, увидь они такое! Они не позволяли себе ничего из ряда вон выходящего. Если только мы не жили здесь, в хижине, отец неизменно надевал галстук к обеду и, что самое главное, ни разу не пролил на него ни капли. После его смерти остался целый шкаф безукоризненно чистых галстуков, которые я подарил нашему дворнику в Виннетке, уроженцу Ямайки по имени Седрик, вместе с пятьюдесятью белыми рубашками и двадцатью костюмами. Я даже заплатил за то, чтобы все брюки укоротили на два дюйма. Этот весьма изысканный гардероб позволил Седрику стать начальником дворово-хозяйственной службы, хотя, когда много лет спустя мы с ним встретились пропустить стаканчик, он заметно обрюзг и жаловался на жизнь: мол, в прежние времена он трахался каждый день, а теперь, когда протирает штаны за столом и потерял былую форму, это случается раз в неделю. Зато выбился в люди.

Ночью я спал прерывистым сном в хижине, страшно расстроенный тем, что дождь не позволяет мне улечься на столе для пикников, в моем уютном гнездышке на открытом воздухе. В три часа пополуночи я встал и отыскал в чулане полотнище брезента, которое обернул вокруг спального мешка, закрепив английскими булавками. Голый, в одних только тапочках, я вышел под дождь и забрался в мешок, не успев сильно намокнуть. Бушевавшая к востоку от меня гроза ползла на север, где встретится с массами холодного воздуха над озером Верхним, будет отброшена назад, соберется с силами и предпримет еще одну попытку. На краткий миг меня посетило восхитительное видение: маленький дорожный указатель в небе, гласящий: «Впереди — безумие», и, как студент, который симулирует психическое расстройство, чтобы просто взять таймаут, я почувствовал готовность пойти по этому пути.

Умеренно тревожная мысль, связанная с занятиями Энн творчеством Тургенева, возникла в уме под шум дождя, и в первый момент я задался вопросом, не сотру ли я еще один зуб в порошок, когда засну. К сожалению, я слишком хорошо помнил тургеневский «Дневник лишнего человека» и его жалкого героя, Чулкатурина, озабоченного больше внешней стороной своей жизни, нежели содержанием. Эта горькая, исполненная безнадежности повесть написана в середине девятнадцатого века и знаменует литературное рождение отчужденного от мира человека, которых теперь, похоже, насчитываются миллионы. Энн, несомненно, хорошо знала эту повесть, и я предположил или, вернее, заподозрил, что она видела во мне постаревшего Чулкатурина, как видела его в своем отце.

Но конечно, порой я бываю эксцентричен, по выражению французов, брюзглив, ворчлив, апатичен, задавленный в раннем возрасте своими страшно бесчувственными родителями, в точности как Чулкатурин, но, с другой стороны, как я заметил выше, вероятно, миллионы людей становятся к старости раздражительными меланхоликами. Помимо всего прочего, я не добился особого успеха в жизни — по крайней мере, с точки зрения современного общества. Насколько я понимаю, я не могу сделать решительно ничего, чтобы возбудить в Энн интерес к своей особе.

Дождь восхитительным образом усилился, омывая мое лицо, словно океанические «lacrimae Christus». [4] Я невольно рассмеялся при мысли о банальности своей ситуации. Январь влюблен в Май, которого, естественно, влечет к раненому Июлю. Забавы ради я попытался вспомнить подробности истории с другим чикагским парнем, на старости лет влюбившимся в молодую женщину. Любовь Хемингуэя к Адриане Иванчич была чистой воды безумием, что ни на миг не остановило замечательного старого дурака. Как и все мы, он воспитывался родителями в строгости, чтобы стать хорошим мальчиком, хорошим мужчиной, хорошим стариком, но явно не преуспел по части добродетели. Вместо этого он стал отважным дураком, хотя есть свидетельства, что с двадцати лет и до конца своих дней он слишком много пил и, вероятно, не вполне сознавал, в какого несуразного дурака превратился. В любом случае нам не за что его прощать. К счастью, молодая женщина ускользнула от его дрожащих старческих рук, хотя кто-то говорил мне, что в конце концов она покончила с собой и заслужила некролог в «Нью-Йорк таймс» — свидетельство успеха в жизни. Но с другой стороны, чистоплюйская буржуазия (отношусь ли я к ней?) всегда воротит нос от тех немногих, кто надрывается на пограничной территории жизни, хотя, чтобы испытывать чувство нравственного превосходства, заживо гния в ворохе своих ценных бумаг, тоже нужно изрядно напрягаться. Помню, как-то в детстве мы с отцом проезжали мимо дома Хемингуэя в Оук-парке, и я почувствовал особую атмосферу обреченности, которая окружала и наш дом тоже. Все разлито в воздухе, отсюда наши головокружения.

4

Слезы Христовы (лат.).

Я смотрел в ночь, не в силах разглядеть крохотные дождевые капли, сыпавшиеся на лицо. Подобие слепоты. Я вяло размышлял о том, что в начальной школе, в средней школе, в университете нам прививают довольно идеалистические взгляды, но при всем своем идеализме мы годимся лишь на то, чтобы стать трутнями, добропорядочными гражданами, разбогатеть и умереть. Это показалось мне комичным. Должно быть, миллионы людей вроде меня думают так же, по крайней мере изредка. Я вспомнил одного английского профессора, элегантного, но уродливого болвана с Северо-Запада, который любил цитировать уордсвортовское «накопляя и проматывая, мы бездарно тратим свои силы» или что-то в таком духе. Мы все знали, что он женился по расчету и коллекционировал редкие сорта хереса и портвейна, и он выпускал манжеты рубашки из-под рукавов пиджака, чтобы мы видели запонки, сделанные из елизаветинских золотых монет.

Я немного повернул голову и различил в темноте неясные, но умиротворяющие очертания своей хижины. Мой кров, что ни говори. Бродит ли Джо где-нибудь в радиусе пятидесяти миль под этим моросящим дождичком? Возможно, он прав, сам того не ведая. Понятия «дома» и «вне дома» несколько расплывчаты. Полагаю, с точки зрения антропологии дом есть место, куда ты возвращаешься, когда «покончил» с охотой, собирательством, пахотой и любыми другими занятиями вне дома. Значительную часть жизни я провел, понятное дело, в четырех стенах, добывая средства к существованию. Когда ты оказываешься под открытым небом в какой-нибудь относительно безлюдной местности, твоя клаустрофобия моментально ослабевает, хотя чудес не бывает, поскольку цивилизация у тебя в голове. Полагаю, если ты проводишь всю свою жизнь в четырех стенах, как делают многие, ты просто плутаешь в лабиринте, откуда нет выхода. Но с другой стороны, я помню, как однажды целый день гулял по лесу со своим племянником, типичным представителем множащихся полчищ борцов за сохранение окружающей среды, и он всю дорогу плаксиво жаловался на своего отца, моего зятя, который был поистине отвратным типом. Я хочу сказать, что мой племянник находился вне дома физически, но не мысленно. К счастью, его отец скоропостижно скончался на поле для гольфа, и сейчас молодой человек спокойно занимается поисками окаменелостей в Южной Дакоте.

О господи, наши мысли несутся с такой скоростью, что эмоции не поспевают за ними. Много лет назад я познакомился в Париже с француженкой, которая утверждала, что в Париже ты остаешься наедине с собой, только когда сидишь в сортире; но однажды в конце мая, под моросящим дождем, я бродил по садам Багатель в Булонском лесу, рассматривая двенадцать сотен разных сортов роз, и ощущал полное одиночество. На днях я слышал по радио, что, поскольку атмосферные условия «меняются ежечасно», предсказать погоду трудно. На ум мгновенно пришел Джо.