Зверобой, или Первая тропа войны
Шрифт:
Как часто бывает среди туземных бродячих племен, два вождя поровну разделили между собой власть над этими первобытными детьми леса. Правда, еще несколько человек могли бы притязать на звание вождя, но эти двое пользовались таким огромным влиянием, что, когда мнение их было единодушно, никто не дерзал оспаривать их приказаний; а когда они расходились во взглядах, племя начинало колебаться, подобно человеку, потерявшему руководящий принцип своего поведения. По установившемуся обычаю и соответственно самой природе вещей, один вождь был обязан своим влиянием обширному уму, тогда как другой выдвинулся главным образом благодаря своим физическим качествам. Один из них, старший летами, прославился своим красноречием в прениях, мудростью в совете и осторожностью всех своих действий, тогда как его главный соперник, если не противник, был храбрец, выдвинувшийся на войне
Из нашего дальнейшего повествования читатель скоро узнает, насколько эта кличка была заслуженна.
Расщепленный Дуб и Пантера сидели бок о бок, ожидая появления пленника, когда Зверобой поставил свою обутую в мокасин ногу на прибрежный песок. Ни один из них не двинулся и не проронил ни слова, пока молодой человек не достиг середины лужайки и не возвестил о своем присутствии. Он заговорил твердо, хотя совершенно просто, в соответствии со всем своим харак тером.
— Вот я, минги, — сказал Зверобой на делаварском наречии, понятном большинству присутствующих. — Вот я, а вот и солн це. Оно так же верно законам природы, как я — моему слову. Я ваш пленник; делайте со мной что хотите. Мои дела с людьми и землей покончены. Мне теперь остается только встретить мою судьбу, как подобает белому человеку.
Ропот одобрения послышался даже среди женщин, и на один миг возобладало сильное, почти всеобщее желание принять в качестве равноправного члена племени человека, проявившего такую силу духа. Но некоторые были против этого, особенно Пантера и его сестра Сумаха [73] , прозванная так за многочисленность своего потомства; она была вдовой Рыси, павшего недавно от руки пленника. Врожденная свирепость Пантеры не знала никаких пределов, тогда как страстная ненависть мешала Сумахе проникнуться более мягким чувством. Иначе обстояло дело с Расщепленным Дубом. Он встал, протянул руку и приветствовал пленника с непринужденностью и достоинством, которые сделали бы честь любому принцу. Он был самый мудрый и красноречивый во всем отряде, поэтому на нем и лежала обязанность первому ответить на речь бледнолицего.
73
Сумах — очень плодовитый кустарник. Североамериканский вид сумаха чрезвычайно ядовит.
— Бледнолицый, ты очень честен, — сказал гуронский оратор. — Мой народ счастлив, что взял в плен мужчину, а не вороватую лисицу. Теперь мы знаем тебя и будем обходиться с тобой как с храбрецом. Если ты убил одного из наших воинов и помогал убивать других, то взамен ты готов отдать собственную жизнь. Кое-кто из моих молодых воинов думал, что кровь бледнолицего слишком жидка и не захочет вернуться под гуронский нож. Ты доказал, что это не так; у тебя мужественное сердце. Приятно держать в своих руках такого пленника. Если мои воины скажут, что смерть Рыси не должна быть забыта, что он не может отправиться в страну духов один и что надо послать врага ему вдогонку, они вспомнят, что он пал от руки храбреца, и пошлют тебя вслед за ним с такими знаками нашей дружбы, которые не позволят ему устыдиться твоего общества. Я сказал. Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Правильно, минг, все правильно, как в Евангелии, — ответил простодушный охотник. — Ты сказал, а я понял не только твои слова, но и твои затаенные мысли. Смею сказать вам, что воин по имени Рысь был настоящий храбрец, достойный вашей дружбы и уважения, но я чувствую себя достойным составить ему компанию даже без паспорта, полученного из ваших рук. Тем не менее вот я здесь и готов подвергнуться суду вашего совета, если, впрочем, все это дело не решено гораздо раньше, чем я успел вернуться обратно.
— Наши старики не станут рассуждать в совете о бледнолицем, пока снова не увидят его в своей среде, — ответил Расщепленный Дуб, несколько иронически оглядываясь по сторонам. — Они полагают, что это значило бы говорить о ветрах, которые дуют куда им угодно и возвращаются только тогда,
— Благодарю за этот голос, кому бы он ни принадлежал, минг, и скажу, что это был настолько же правдивый голос, насколько все другие были лживы. Для бледнолицего, если он честен, отпуск такая же святая вещь, как и для краснокожего. И если бы даже это было иначе, я все равно никогда не опозорил бы делаваров, среди которых, можно сказать, я получил все мое образование. Впрочем, всякие слова теперь бесполезны. Вот я, делайте со мной что хотите.
Расщепленный Дуб одобрительно кивнул головой, и затем вожди начали совещаться. Как только совещание кончилось, от вооруженной группы отделились трое или четверо молодых людей и разбрелись в разные стороны. После этого пленнику объявили, что он может свободно разгуливать по всей косе, пока совет не решит его судьбу. В этом кажущемся великодушии было, однако, меньше истинного доверия, чем можно предположить на первый взгляд: упомянутые выше молодые люди уже выстроились в линию поперек косы, в том месте, где она соединялась с берегом, а о том, чтобы бежать в каком-нибудь другом направлении, не могло быть и речи. Даже челнок отвели и поставили за линией часовых в безопасном месте. Эти предосторожности объяснялись не отсутствием доверия, но тем обстоятельством, что пленник, сдержав свое слово, больше ничем не был связан, и если бы теперь ему удалось убежать от своих врагов, это считалось бы славным и достойным всяческой похвалы подвигом. В самом деле, дикари проводят такие тонкие различия в вопросах этого рода, что часто предоставляют своим жертвам возможность избежать пыток, полагая, что для преследователей почти так же почетно снова нагнать или перехитрить беглеца, когда все силы его возрастают под влиянием смертельной опасности, как и для преследуемого ускользнуть, в то время как за ним наблюдают так зорко.
Зверобой отлично знал это и решил воспользоваться первым удобным случаем. Если бы он теперь увидел какую-нибудь лазейку, он устремился бы туда, не теряя ни минуты. Но положение казалось совершенно безнадежным. Он заметил линию часовых и понимал, как трудно прорваться сквозь нее, не имея оружия. Броситься в озеро было бы бесполезно, так как в челноке враги легко настигли бы его; не будь этого, ему ничего не стоило добраться до «замка» вплавь. Прогуливаясь взад и вперед по косе, он тщательно искал места, где можно было бы спрятаться. Но открытый характер местности, ее размеры и сотни бдительных глаз, устремленных на него, хотя смотревшие и притворялись, будто совсем не обращают на него внимания, заранее обрекали на неудачу любую такую попытку. Стыд и боязнь неудачи не смущали Зверобоя, который считал до некоторой степени долгом чести рассуждать и действовать, как подобает благородному человеку, и который в то же время твердо решил сделать все возможное для спасения своей жизни. Все же он колебался, хорошо понимая, что, прежде чем идти на такой риск, следует взвесить все шансы на успех.
Тем временем дела в лагере шли, по-видимому, своим обычным порядком. В стороне совещались вожди. На совете они разрешили присутствовать Сумахе, потому что она имела право быть выслушанной как вдова павшего воина. Молодые люди лениво бродили взад и вперед, с истинно индейским терпением ожидая результата, тогда как женщины готовились к пиру, которым должно было быть отпраздновано окончание этого дела, — все равно, окажется ли оно счастливым или несчастливым для нашего героя. Никто не выказывал ни малейших признаков волнения, и если бы не чрезвычайная бдительность часовых, посторонний наблюдатель не заметил бы ничего, указывающего на действительное положение вещей. Две или три старухи перешептывались о чем-то, и, судя по их хмурым взглядам и гневным жестам, это не сулило Зверобою ничего хорошего. Но в группе индейских девушек, очевидно, преобладали совсем другие чувства: исподтишка бросаемые взгляды выражали жалость и сочувствие. Так прошел целый час.
Часто труднее всего переносить ожидание. Когда Зверобой высадился на берег, он думал, что через несколько минут его подвергнут пыткам, изобретенным индейской мстительностью, и готовился мужественно встретить свою участь. Но отсрочка оказалась более мучительной, чем непосредственная близость страдания, и предполагаемая жертва уже начала серьезно помышлять о какой-нибудь отчаянной попытке к бегству, лишь бы положить конец этой тревожной неопределенности, когда его внезапно пригласили снова предстать перед судьями, которые опять уселись в прежнем порядке.