Зверобой, или Первая тропа войны
Шрифт:
Следующий день был очень печальным, хотя прошел в усиленных хлопотах. Солдаты, которые недавно зарывали тела своих жертв, собрались теперь, чтобы похоронить своего товарища. Эта церемония произвела на всех тяжелое впечатление. Время тянулось медленно, пока наконец не наступил вечер. Тогда решили отдать последний долг останкам бедной Гетти Хаттер. Тело ее опустили в озеро рядом с матерью, которую она так любила и почитала. Хирург Грэхэм, несмотря на все свое вольнодумство, охотно согласился прочитать молитву над ее могилой. Юдифь и Уа-та-Уа заливались слезами, а Зверобой смотрел немигающими глазами на прозрачную воду, колыхавшуюся теперь над телом той, чей дух был чище, чем горные родники. Даже делавар отвернулся,
День закончился этим благочестивым делом. По приказанию старшего офицера все рано легли спать, потому что на рассвете решено было выступить в обратный поход. Впрочем, небольшой отряд, которому поручили доставить в форт раненых, пленных и трофеи, под коман дой Непоседы покинул «замок» еще днем, чтобы достигнуть места назначения более короткими переходами. Отряд высадился на том мысу, о котором так часто упоминалось на страницах нашей повести; когда солнце село, отряд этот уже расположился на склоне длинного, неровного и обрывистого холма, который возвышается над долиной реки Мохаук. Это значительно упростило дело, так как оставшиеся не были стеснены теперь ранеными и багажом и начальник мог действовать гораздо свободнее.
После смерти сестры Юдифь до самой ночи не разговаривала ни с кем, кроме Уа-та-Уа. Все уважали ее скорбь, и обе девушки до последней минуты оставались возле тела покойницы. Когда печальный обряд закончился, барабанный бой нарушил тишину, царившую над спокойной гладью озера, а в горах разнеслось эхо.
Звезда, недавно служившая сигналом к бегству делаварки, поднялась над таким мирным пейзажем, как будто спокойствие природы никогда не нарушалось трудами или страстями человека. На платформе всю ночь шагал одинокий часовой, а утром, как обычно, пробили зорю.
Медлительность пограничных жителей сменилась теперь военной точностью и дисциплиной. Наскоро закончив скромную трапезу, весь отряд в стройном порядке, без шума и суматохи начал переправляться на берег. Из всех офицеров остался только один Уэрли. Крэг командовал передовым отрядом, Торнтон находился среди раненых, а Грэхэм, само собой разумеется, сопровождал своих пациентов. Сундук Хаттера и наиболее ценные вещи отправили с обозом; в доме осталась только старая рухлядь, которую не стоило брать с собой. Юдифь была рада, что капитан, щадя ее чувства, занимается исключительно своими служебными обязанностями и не мешает ей предаваться печальным размышлениям. Решено было, что девушка покинет «замок», но, кроме этого, не последовало никаких объяснений ни с той, ни с другой стороны.
Солдаты отплыли на ковчеге с капитаном во главе. Он спросил у Юдифи, что она собирается делать, и, узнав, что девушка хочет остаться с Уа-та-Уа до последнего момента, не докучал ей больше своими расспросами или советами. К берегам Мохаука шел только один безопасный и проторенный путь, и Уэрли не сомневался, что рано или поздно они встретятся вполне дружелюбно, если и не возобновят прежних отношений. Когда все собрались на борту, весла погрузились в воду, и ковчег, неуклюжий, как всегда, двинулся к отдаленному мысу. Зверобой и Чингачгук вытащили из воды два челнока и спрятали их в «замке». Заколотив окна и двери, они выбрались из дома через трап описанным выше способом. У самого палисада в третьем челноке уже сидела Уа-та-Уа; делавар немедленно присоединился к ней и заработал веслом, оставив Юдифь на платформе. В результате этого несколько неожиданного поступка Зверобой очутился наедине с плачущей девушкой. Слишком простодушный, чтобы заподозрить что-либо, молодой человек вывел легкую лодку из дока, посадил в нее хозяйку «замка» и отправился с нею по следам своего друга.
Чтобы добраться до косы, нужно было проехать мимо фамильного кладбища. Когда челнок поравнялся с этим местом,
— Я, быть может, никогда больше не увижу этого места, Зверобой, — сказала она, — а здесь лежат тела моей матери и сестры. Как вы думаете: быть может, невинность одной спасет души двух других?
— По-моему, это не так, Юдифь, хоть я не миссионер и мало чему учился. Каждый отвечает за свои собственные грехи, хотя сердечное раскаяние может искупить любую вину.
— О, если так, моя бедная мать должна удостоиться блаженства! Горько, ах, как горько каялась она в своих прегрешениях!
— Все это превышает мое понимание, Юдифь. Я полагаю, что поступать справедливо в этой жизни — все-таки самый надежный способ устроить свои дела на том свете. Гетти была необыкновенная девушка, в чем должны признаться все знавшие ее.
— По-моему, вы к ней справедливы. Увы, увы! Почему так велика разница между теми, которые были вскормлены одной и той же грудью, спали в одной постели и обитали под одним кровом? Но все равно, отведите челнок немного дальше к востоку, Зверобой: солнце слепит мне глаза, и я не вижу могил. Могила Гетти вон там, справа от матери, не правда ли?
— Да, Юдифь. Вы сами так хотели, и все мы рады исполнять ваши желания, когда они справедливы.
Девушка в течение одной минуты глядела на него с молчаливым вниманием, потом бросила взгляд назад на покинутый «замок».
— Это озеро скоро совсем опустеет, — сказала она, — и как раз в то время, когда на нем можно жить в безопасности, не то что раньше. События последних дней надолго отобьют охоту у ирокезов снова возвратиться сюда.
— Это правда! Да, это действительно так. Не думаю, чтобы мне пришлось возвратиться сюда, пока продолжается война; по-моему, ни один гуронский мокасин не оставит следа на листьях в этих лесах, пока в их преданиях сохранится память об этом поражении.
— Неужели вы так любите насилие и кровопролитие? Я была о вас лучшего мнения, Зверобой. Мне казалось, что вы способны найти счастье в спокойной домашней жизни, с преданной и любящей женой, готовой исполнять ваши желания. Мне казалось, что вам приятно окружить себя здоровыми, послушными детьми, которые стремятся подражать вашему примеру и растут такими же честными и справедливыми, как вы сами.
— Господи, Юдифь, как вы красно говорите! Язык у вас под стать вашей наружности, и чего не может достигнуть вторая, того, наверное, добьется первый. Такая девушка за один месяц может испортить самого отважного воина в целой Колонии.
— Значит, я ошиблась? Неужели, Зверобой, вы действительно больше любите войну, чем домашний очаг и своих близких?
— Я понимаю, что вы хотите сказать, девушка; да, я понимаю, что вы хотите сказать, хотя не думаю, чтобы вы как следует понимали меня. Мне кажется, я теперь имею право называть себя воином, потому что я сражался и победил, а этого достаточно, чтобы носить такое звание. Не отрицаю также, что у меня есть склонность к этому делу, которое нужно считать достойным и почтенным, если заниматься им, как требуют наши природные дарования. Но я совсем не кровожаден. Однако молодежь всегда остается молодежью, а минги — мингами. Если бы все здешние молодые люди сидели сложа руки по своим углам и позволяли бродягам шляться по всей стране — что же, тогда лучше нам всем сразу превратиться во французов и уступить им эту землю. Я не забияка, Юдифь, и не люблю войны ради войны, но я не вижу большой разницы между уступкой территории до войны из страха перед войной и уступкой ее после войны, потому что мы не в силах дать отпор, если не считать того, что второй способ все-таки гораздо почетнее и более достоин мужчины.