Звезда цесаревны. Борьба у престола
Шрифт:
— Говори, голубчик, я для того и пришёл, чтоб с тобою совет держать, на тебя на одного оставляю я моих дорогих сынка и жену.
— Спасибо, Пётр Филиппович, спасибо за доверие. Рад за тебя и за твоих жизнь отдать и, если хочешь, сейчас поеду с Филиппушкой в Лебедино. Но будет ли он там целее — вот что надо обмыслить. А как же Лизавета Касимовна здесь одна останется? С кем ей посоветоваться, если ты будешь в неволе, на кого ей положиться? А Филиппушке ничего здесь не грозит: ребёнок за отца ответчиком быть не может... А если б даже так и случилось, что захотели бы на нём гнев сорвать, так ведь, сам понимаешь, руки у них длинны,
Не будь Праксин так расстроен, он, может быть, заметил бы, как дрожал голос его молодого друга, когда он произносил это имя, но в эту минуту ему было не до того, чтоб удивляться, что Ветлов заботится больше о его жене, чем о нём и о их ребёнке, и он объявил, что именно потому и пришёл к молодому своему другу, а не к жене, чтоб не навлекать на неё лишнего подозрения.
— Я уж давно избегаю к ней заходить, — продолжал он, — во дворце у цесаревны меня ни разу не видели с тех пор, как мы в Москве; видимся украдкой в церкви, на улице, в лавке знакомого купца, а на днях я заходил в огород к просвирне, чтоб ей сказать насчёт того молодца, которого ты и сюда ко мне приводил, чтоб она его не принимала.
У Ветлова захолонуло сердце от тяжёлого предчувствия.
— Ты разве что-нибудь нехорошее про него узнал?
— Всем вам, мне близким людям, надо незнаемых людей остерегаться, а уж особливо таких отчаянных да шалых, как этот твой Докукин. Походя ведь Долгоруковых ругает и клянёт, того не соображая, что доносчиками Москва кишит с тех пор, как царь здесь живёт. Долго ль из-за такого молодца совсем невинному человеку в беду попасть! Я бы тебе советовал от таких, как от чумы, бегать, Ванюша.
— Я ему уже сказал, чтоб он больше сюда не лазил, — заметил со смущением Ветлов.
— Вам надо всем с большой опаской теперь жить. Где думаешь ты с Лизаветой повидаться, чтоб поручение ей моё передать?
— Пусть она сама решит, ей лучше знать. Зайду к ранней обедне в Успенский собор, она туда каждый раз, как может вырваться, приходит...
— Где знаете, там и устройте себе свидание, мне тебя осторожности не учить, сам понимаешь, чему подвергаешь и себя, и её... Скажи ей от меня, что я прошу её ради самого Бога, которому мы с нею так часто вместе молились, чтоб обо мне узнавать не доискивалась и от свиданий со мной наотрез отказывалась. Всё, чего я прошу у Бога, чтоб без шуму и незаметно уйти из этого мира...
— Да что случилось-то, Пётр Филиппыч? — спросил Ветлов, замечая, что посетитель его собирается уходить. — Тяжко мне не знать, откуда тебе грозит беда...
— А ещё тяжелее станет, когда узнаешь... На допросе-то с пытками куда легче стоять человеку, которому ничего не известно!..
— Боишься, что я тебя выдам? — дрогнувшим голосом произнёс Ветлов.
— Не за себя, голубчик, а за тех, кого тебе поручаю, боюсь. Ты им нужен свободный да сильный, цельный одним словом, а не искалеченный да подозреваемый. Нам заместители нужны, чтоб начатое нами дело продолжали, когда нас не будет. Блюди наш народ в лесу, Ванюша. Как я его вёл, и ты веди. Понял?
И, не дожидаясь ответа, избегая встречаться с ним взглядом, чтоб не выдать, может быть, сердечной муки, терзавшей его, Праксин подошёл к двери в соседнюю комнату и, растворив её, несколько мгновений простоял на пороге, глядя на спавшего сына и мысленно творя молитву.
— Спит, — глухо
Всю жизнь помнил Ветлов этот взгляд, с летами всё глубже и глубже проникаясь восторженным благоговением к своему другу.
Прав был Пётр Филиппыч Праксин, доверяя ему всё, что у него было дорогого на земле: Ветлов способен был его понимать и оценить его дружбу. Не для чего ему было его больше расспрашивать; теперь ему всё было ясно: когда исправить последствия заблуждения невозможно, жизнь теряет смысл и остаётся искать утешения за гробом. Есть разочарования, так глубоко изъязвляющие сердце, что ничем раны не залечишь.
Он не пошёл провожать Праксина и долго смотрел на дверь, из которой тот вышел, стараясь себя убедить, что это был не сон, а действительность, и что посетил его сам Пётр Филиппович, а не дух его.
Прошло несколько дней, по-видимому, без перемен, но князь Иван при первом свидании с царём заметил, что мальчик задумчив и относится неохотно ко всем его предложениям. Не обрадовался он даже празднику за городом, с ужином в лесу после охоты, которым он рассчитывал привести его в восхищение, и заметил, что перед торжеством коронации не о забавах ему надо думать, а о молитве и посте.
— Я мнил, что ваше величество собирается венчаться на царство, а не в монахи постригаться, — попытался было пошутить князь Иван, но ребёнок был ещё под впечатлением разговора с Праксиным и запальчиво приказал ему молчать.
— Вы все хотите из меня дурака сделать... чтоб я ничему не учился... ничего бы не знал и чтоб вам за меня государством править! Вы хуже Меншиковых, вы всех добрых людей от меня отстраняете... я этого не хочу... Как Меншиковых сослал, так и вас! — кричал он в исступлении, которое очень скоро перешло в истерический припадок, переполошивший весь дворец.
В одно мгновение разнеслось по всему дворцу, а затем и дальше, что у царя припадок падучей. Все сбежались, послали за докторами, царственного ребёнка стали растирать, поить успокоительными средствами, уложили в постель. Явился немедленно князь Алексей Григорьевич. Больной отвернулся от него и гневно спросил:
— Где Филиппыч? Позовите его.
Желание это было немедленно исполнено, приказано было привести Праксина в царскую спальню. Он был недалёко и тотчас же явился, а князь Алексей Григорьевич, выходя из покоя, сказал сопровождавшему его сыну: