Звезда цесаревны. Борьба у престола
Шрифт:
— Вот кто восстановляет против нас государя!
— Теперь я и сам это вижу, — отвечал князь Иван и рассказал отцу слышанное от царя перед припадком.
— Дело зашло дальше, чем можно было ожидать, — заметил его отец. — Надо этого человека с нашей дороги убрать. Случай к тому представится, а пока торопиться не для чего. Мне и жена его, что при Елисавете, не нравится... Дружит с Шуваловыми, с Воронцовыми... Если таких не отстранять, для чего же было удалять Меншиковых?
— Проявляются уж людишки, которые Меншиковых жалеют.
— Знаю я. Надо было этого ждать. Такие победы всегда потом отрыгаются...
Враги Праксина были люди умные и ловкие. Как нельзя лучше воспользовались они советами, даваемыми им царю, и сами заговорили с ним о необходимости для него готовиться по-христиански
Убедившись в том, что увещания его принесли плоды, Праксин опять удалился на задний план и продолжал исполнять свои обязанности камер-лакея, избегая оставаться наедине с царём, а также всяких сношений с окружающими, и всё так хорошо шло, так успокоилось, что можно было бы и забыть о случившемся, если бы Пётр Филиппович не знал, что это спокойствие не что иное, как затишье перед бурей, неминуемо долженствовавшей разразиться над его головой. Не такие были люди Долгоруковы, чтоб терпеть близ царя человека, разгадавшего их планы и не останавливающегося перед их разоблачением. Он понимал, что они только ждут случая, чтоб погубить его.
И случай этот представился месяц спустя после коронации.
Когда царь возвращался от обедни во дворец, из толпы выбежал человек с челобитной в руках, которую он с громким криком бросил к его ногам. Бумага была передана князю Алексею Григорьевичу; государь прошёл дальше, а податель её, в котором Праксин, шедший за царём вместе с прочими придворными служителями, узнал тотчас же Докукина, был тут же арестован и отведён в Преображенский приказ.
Если в продолжение последних недель Праксину и приходило иногда в голову, что ожидаемый крест его минует, то теперь надеяться на это было уже невозможно, и он благодарил Бога за то, что успел заранее приготовиться к развязке. Прошло ещё несколько дней, во время которых он продолжал избегать свиданий со своими близкими, и роковой час для него пробил.
Священное торжество, к которому царь готовился в продолжение нескольких дней, встречая только серьёзные лица и слыша только суровые слова, окончилось благополучно. Всё, что он должен был выучить наизусть, чтоб сказать во всеуслышание народу, было им вытвержено и произнесено без запинки. Тяжёлое впечатление утомительного обряда рассеялось при выходе из храма, при громком и радостном звоне колоколов и при радостных криках народа, толпившегося вокруг него в таком великом множестве, что когда он вышел на площадь, то куда бы он ни повернул голову, всюду восхищённому его взору представлялось море голов, с восторженно и любовно устремлёнными на него глазами. Отовсюду неслись к нему добрые пожелания и благословения. Растроганный и умилённый до глубины души, вошёл он во дворец, и, когда после поздравлений высших чинов подошёл к нему в числе прочих придворных служителей Праксин, царь вспомнил то, что произошло между ними в ту роковую ночь.
— Будь спокоен, никогда не забуду я того, что ты мне сказал, — прошептал он ему на ухо, нагнувшись к нему, в то время когда Пётр Филиппович целовал протянутую ему Руку.
Но такое торжественное настроение долго продолжаться не могло у двенадцатилетнего мальчика. За священными торжествами последовали светские празднества, среди которых самым весёлым и блестящим должен был быть тот, что готовился в загородном доме князей Долгоруковых. Весь город говорил про этот праздник, и каждый считал за счастье на него получить приглашение, такое множество затейливых развлечений было заготовлено на этот день: катание в санях, обед в зимнем саду, спектакль, живые картины, балет и, наконец, маскарад в освещённых a giorno роскошно декорированных залах, при звуках оркестров, всё это должно было завершиться возвращением в город по дороге, освещённой горящими кострами и смоляными бочками,
Царь был в этот день особенно весел. Накануне ему целый вечер наперебой описывали удовольствия, которые его ожидают; он примеривал красивый заморский костюм, в котором должен был танцевать с княжной Долгоруковой в первой паре, открывая маскарад, и он с таким нетерпением ждал этой минуты, что долго не мог заснуть и проснулся позже обыкновенного. Пришлось торопиться к празднеству, так что за волосочёсами и портными, просидевшими над работой всю ночь, чтоб сделать необходимые переделки в маскарадном платье, и явившимися, чтоб одеть в него царя, Праксин не мог даже на минуту к нему приблизиться. Он мог только издали на него смотреть и по весёлому оживлённому лицу его и беззаботно сверкавшим глазам убедиться, что от впечатлений, навеянных на него торжествами прошлой недели, ни в уме его, ни в сердце не осталось и следа. Опять сделался он тем же легкомысленным и падким до удовольствий мальчиком, каким он был до венчания своего на царство, и опять те же люди, влияние которых поколебалось было на несколько дней, овладели его душой.
Но зато перемена, свершившаяся в сердце Праксина, была не из преходящих: равнодушие его ко всему земному возрастало по мере того, как он всё яснее и яснее ощущал близость смерти. За самоотвержение его, за то, что он «клал жизнь за други свои», Господь даровал ему величайшее утешение, доступное человеку на земле, — сознание исполненного долга и предчувствие небесной за это награды. Ко всему, что вокруг него происходило, он относился с таким чувством, точно он на всё это взирает с недосягаемой для земных существ небесной высоты не только без злобы и без досады, но даже и без желания способствовать, хотя бы словом, исправлению свирепствовавшего зла. Господь попускает. Он же, всеблагий и долготерпеливый, положит всему этому предел, когда найдёт это нужным и какими захочет средствами, через ему угодных людей, а его дело сделано, и только б скорее наступил для него конец. В том, что исход будет смертельный, он так мало сомневался, что ни одной минуты не в силах был остановить мысли не только на спасении, но даже на заточении или ссылке в сибирские тундры, туда, куда отправилось, чтоб никогда больше оттуда не возвращаться, такое великое множество близких ему и по крови и по сердцу людей. Ведь уже скоро сорок лет, как преследование за православную веру и за русский дух неуклонно подтачивает в корне русские устои, беспощадно истребляя всех защитников этих устоев.
Проводив царя в толпе прислужников до коляски, запряжённой шестернёй разукрашенных перьями коней, Праксин вернулся к себе в горенку рядом с гардеробной и нашёл в ней сыщиков, производивших у него обыск. Тут же ждали и стражники, которые должны были отвести его в ту самую темницу, где уже восьмой день томился Докукин, в сообщничестве с которым Праксин был оговорён.
VIII
Очень тайно производилось в Преображенском приказе дознание по докукинскому делу. Все меры были приняты, чтобы толки о нём по городу не распространялись. От царя оно совсем было скрыто, и его так ловко уверили, что Праксин по экстренному семейному делу отправился в отпуск, в деревню свою, что мало-помалу он совсем стал забывать про существование своего любимого камер-лакея. Иначе и не могло быть при рассеянной жизни, которую его заставляли вести. Что же касается человека, позволившего себе так дерзко нарушить порядок коронационного торжества, бросив к его ногам челобитную, эпизод этот давно уж бесследно изгладился из памяти царственного юноши.
Лизавета Касимовна скрывала своё горе и тревогу так искусно, что только по её худобе да по землистому цвету лица цесаревна догадалась наконец, что её постигла какая-нибудь большая беда.
— Ты не приметила, как изменилась Праксина? — спросила она однажды у Мавры Егоровны.
— Как не замечать! Надо ещё удивляться, как у неё хватает сил служить вашему высочеству при душевной муке, которою она терзается, — отвечала Шувалова.
— Что с нею случилось?
— Муж её замешан в докукинском деле.