Звезда цесаревны. Борьба у престола
Шрифт:
И опять речь её прервалась звонким смехом.
— Ваше высочество изволите шутки шутить, — со сдержанным волнением произнесла Праксина.
— Нисколько! Какие там шутки, когда дело идёт о твоём счастье! Я ведь тебя очень люблю, тёзка... Ну, полно, полно, поцелуемся после, когда ты мне всё расскажешь, а теперь докажи мне своё доверие и расскажи мне то, что я хочу знать, всё-всё, без утайки, как на духу, и с самого начала: как ты выходила замуж, как познакомилась с твоим мужем, как он тебе приглянулся, как у тебя по нём болело сладко-сладко сердце, как ты по нём плакала и в ночных грёзах целовалась с ним и миловалась...
— Никогда ничего подобного не было, ваше высочество! С чего ваше высочество изволили это взять? Кто взвёл на меня такой поклёп вашему высочеству? — с негодованием возразила
Цесаревна весело захлопала в ладоши.
— Ага! Вот и попалась! Теперь я знаю то, что мне нужно было знать. Сама себя выдала! Никогда ты его не любила... Постой, постой, дай мне договорить, не сердись и выслушай меня терпеливо. Вышла ты за Петра Филиппыча, потому что твоя приёмная мать этого пожелала, потому что ты никого не любила и отказывать хорошему жениху не было причин... Я его помню, такой был серьёзный, что даже мне было с ним не по себе, а я не из робких, как тебе известно... Тебе сколько было тогда лет?
— Пятнадцать...
— А ему под сорок. Значит, так всё и было, как я себе представила. Ты была ребёнок, милый, невинный, послушный, а он... он очень хороший человек, но годился тебе в отцы, любить его ты, значит, не могла. Любить любовью, вот как я люблю Шубина. Понимаешь, что я хочу сказать?.. Да нет, где тебе понять! Ты на целых пять лет меня старше, а по опыту да по смекалке в любовных делах ты совсем передо мною ребёнок... Всё равно, пора тебе в настоящий разум войти, — продолжала она с напускной серьёзностью, придававшей много комичности её оживлённому лицу с лукаво смеющимися глазами. — У тебя уж сын десяти лет, пора же тебе наконец узнать самое хорошее в жизни без чего всё тускло и скучно на белом свете... без чего и жить не стоит... Не сердись! — продолжала она, заметив, как сдвигаются брови и невольно опускаются глаза у её слушательницы под наплывом странных, непонятных и никогда доселе не испытанных чувств, которыми наполнялось её сердце всё сильнее, по мере того как она должна была выслушивать противные её убеждениям речи и волей-неволей вникать в их смысл. — Скажи мне совершенно откровенно: неужели тебе никогда не хотелось любить?
Разодралась таинственная завеса, скрывавшая истину перед духовными очами Праксиной, и душа её наполнилась таким смятением, что слова не выговаривались, только покачать головой могла она на предложенный вопрос.
— Экая бесчувственная! Да я тебе не верю, тёзка! Ты и меня и себя обманываешь! Неужели тебе даже не жалко того, кто тебя любит давно, страстно, постоянно, безнадёжно, всем сердцем, всей душой? Ты только подумай, как он страдает из-за тебя! Ведь ему жизнь не мила, ведь он зовёт смерть как избавление, и ты одним словом, одним взглядом можешь дать ему такое блаженство... такое блаженство!..
Она зажмурилась, откинулась на подушки, и из полуоткрытых её губ вылетел глубокий вздох любовной истомы.
Лизавета давно перестала изумляться и негодовать, она спрашивала себя с недоумением: как могла цесаревна угадать её тайну? Тайну, столь глубоко сокрытую в недрах её существа, что она и самой ей только сейчас открылась... Тайну, известную одному Ветлову...
— Выходи за него замуж, тёзка, — снова принялась цесаревна за прерванный разговор, отрываясь от сладостных представлений и устремляя смеющийся взгляд на свою любимицу. — Я оставлю вас обоих в Александровском, вдали от света и от двора, который вы оба так ненавидите... Мне нужны преданные, хорошие русские люди... Буду к вам наезжать, как в рай земной, когда здесь станет слишком тяжело и нудно. Ты узнаешь настоящее счастье, тёзка, настоящую любовь, и твой Пётр Филиппыч будет на небесах радоваться вашему счастью. Недаром же он вас так обоих любил, как родной отец, и сына родного вам поручил обоим... Подумай только, что это значит! Сообрази хорошенько. Ведь он вас своим родным ребёнком навеки соединил, навеки благословил, как образом...
Много ещё говорила цесаревна, наслаждаясь звуками собственного голоса и представлениями, возникавшими в её воображении с каждым произносимым словом. Её не слушали. Лизавета себя спрашивала: как могла она до сих пор не видеть, что Ветлов её любит... и что сама она уже давно к нему не равнодушна? Давно, может быть, ещё при жизни мужа, ни с кем не было ей так хорошо,
— Ну, что же, сватать мне тебя за Ивана Васильевича Ветлова? — спросила наконец цесаревна, ласковым движением приподнимая опущенную голову своей слушательницы и заглядывая пристальным взглядом в её зардевшееся лицо.
— Сватайте, ваше высочество, — чуть слышно проговорила она и со смущённой улыбкой прибавила: — Разве я смею ослушаться ваше высочество?
— Ах, ты, притворщица! — расхохоталась цесаревна. — Так это ты для меня? Чтоб исполнить моё желание? Ха, ха, ха! Ну, пусть будет по-твоему. Я ему так и скажу: не любит она тебя, терпеть не может и, только чтоб меня не ослушаться, выходит за тебя замуж!
IX
Наступившая осень принесла для цесаревны особенно много неприятностей и огорчений.
Великая княжна Наталья Алексеевна заболела, как говорили, от огорчений, причиняемых ей через Долгоруковых царём, который охладел и к ней, как и к тётке, столь нежно им раньше любимой. Слабого здоровья, с расположением к чахотке, великая княжна не выдержала ежедневных и ежеминутных раздражений, опасений и оскорблений, занемогла и скончалась, не успев примириться с цесаревной. Смерть сестры сильно поразила царя и ещё больше сблизила его с Долгоруковыми, которые наперегонки изощрялись в придумывании разнообразных развлечений, чтоб заставить его забыть печаль. В развлечениях этих цесаревна участия принимать не могла, во-первых, потому, что про неё умышленно забывали, а во-вторых, потому, что она вовсе не расположена была о себе напоминать и сама отдалялась от врагов, сделавшихся лучшими друзьями её царственного племянника.
Всех поражало кажущееся равнодушие, с которым она переносила свою опалу, и люди, раньше упрекавшие её в легкомыслии, не могли не сознаться, что она проявляет много царственного достоинства и душевного величия в тяжёлых обстоятельствах, при которых самым безотрадным образом складывалась её жизнь. По целым неделям жила она в своём милом Александровском с фаворитом своим и преданными ей слугами, из которых каждый с радостью отдал бы за неё жизнь: так умела она привлекать к себе сердца ласковым обращением, впечатлительностью, участием к чужому горю и готовностью помочь нуждавшимся всеми имевшимися у неё средствами. Всё прощалось ей за эту отзывчивость, и она с этого времени приобрела себе друзей на всю жизнь во всех слоях общества, начиная от важных сановников и кончая крестьянами, духовенством, певчими её капеллы, слугами её — всеми, кто имел счастье её видеть и слышать; все ею любовались, восхищались ею и страстно желали видеть её царицей.
Из-за неё любили и Шубина, находя его простым, добрым, доступным каждому, неспособным ни на чванство, ни на то, чтоб забыться перед высокой личностью, удостоившей его своей любви.
Весело, спокойно и беззаботно жилось в Александровском в то время, как Москва кишела интригами, подвохами, подозрительностью, слухами об арестах, обысках, ссылках и казнях.
Возрастая с каждым днём, могущество Долгоруковых казалось уже многим несокрушимым, и мрачное отчаяние овладевало всеми истинно русскими людьми. Водворился полнейший застой во всех делах, как частных, так и государственных. Неуверенные в завтрашнем дне обыватели прекратили обычные свои занятия, деньги прятались в тайники на чёрный день, кто мог, тот удалялся в деревню. Верховный совет бездействовал и распадался, члены его отсутствовали, кто ссылаясь на болезнь, как Голицыны, кто из опасения быть удалённым Долгоруковыми сам удалялся. Такая была нехватка государственных деятелей, что некому было заменять даже умерших — всё, что было лучшего в России, умного, способного, честного и преданного родине, попряталось и притаилось в ожидании... Чего именно — никто не знал, но положение казалось всем слишком тяжким, чтоб продолжаться, тем более что разлад и крамола начинали уже заражать воздух в самом дворце царя.