Звезда цесаревны. Борьба у престола

Зарин-Несвицкий Федор Ефимович

Казалось, сам Господь отступался от жаждущих правды.

С каждым днём, с каждым часом становилось тяжелее дышать в атмосфере произвола и беззакония, подвохов и лжи, при отсутствии настоящей, Богом освящённой, власти, представителем которой являлся слабовольный ребёнок, которым управляли ловкие себялюбцы, давно забывшие законы совести. Тяжко было при гонителе русских устоев Петре, но тогда было с кем бороться, и русский православный человек знал, за что он страдает и умирает, теперь и этой, последней, отрады страдать за родину он лишён: его давят и гнетут в угоду временщикам, которые сами ведут между собою ожесточённую борьбу, увлекая при падении ни в чём не повинных и возвышая при победе недостойнейших, и потому только, что люди без Бога и без совести мешать им не могут.

Иван Васильевич всё чаще и чаще заговаривает с нею про их имение в лесу, и, хотя он в этом ей сознаваться не смеет, она не может не догадываться, что он спит и видит скорее её туда увезти от здешнего греха и соблазна, от всякого страха и зла. И чем ближе она с ним сходится, чем лучше узнает его сильную и чистую

душу, тем отраднее ей останавливаться на мысли, что настоящая их жизнь начнётся там и что от неё зависит, чтоб жизнь эта началась скорее. Почему же она медлит бежать из ада в рай? Что её здесь удерживает? Какую может она здесь приносить пользу? Теперь стало невозможно сделать то, что сделал покойный Пётр Филиппович: царь так тесно окружён клевретами, что даже с опасностью для жизни к нему не дадут подступиться... По всему видно, что и цесаревну так же стеснят. До сих пор ещё не решались явно гнать её приближённых, как гонят её приверженцев всюду, где бы они ни находились, за исключением Александровского. Удалили такого богатого и сильного боярина, как Нарышкин, примутся теперь и за оставшихся при ней личных слуг. Набрались смелости от удачи-то, поди чай, после обручения! Как начнут её стращать да грозить сослать Шубина да саму её в монастырь заключить, не вынесет душевной муки и сдастся. Сила солому ломит. Не лучше ли им самим добровольно и вовремя удалиться, чем ждать беды? Долго ли взвести на них клевету и сослать их в Сибирь, да ещё в разные места, чтоб разлучить их при этом? От таких жестокосердных всего можно ждать... А она уже чувствовала, что не в силах будет переносить жизнь без Ветлова, да ещё при мысли, что виной его несчастья — она, её упорство оставаться при цесаревне, ни на что невзирая... Раньше у неё была отговорка — сын, но теперь благодаря Воронцову она насчёт мальчика своего покойна: из него сделают человека, полезного родине, на человека, взявшегося заменить ему отца, можно положиться, как на каменную гору. Господь милостив, снял с души её самую тяжкую заботу, ей теперь надо пожалеть Ветлова, который любит её больше жизни и который заставил её понять лучшее, высочайшее счастье на земле — любовь!.. Завтра же, переговорив с Маврой Егоровной, которая, она была в этом уверена, её одобрит, будет она искать случая выпросить у цесаревны увольнение, и в этом ей поможет и Шубин, который к ней и к жениху её очень благоволит...

В мыслях этих было так много успокоительного, что мало-помалу душевное смятение стихло, возбуждение нервов поддалось физическому утомлению, и она стала засыпать. Но недолго длился её покой: сдержанные рыдания, раздававшиеся из спальни всё громче и громче, заставили её в испуге проснуться и сорваться с постели, чтоб подбежать босиком к двери и прислушаться.

Да, слух её не обманул: это цесаревна рыдала. Оставить её в такую минуту одну у Лизаветы не хватило сил. Пусть рассердится и выгонит вон, но она войдёт к ней, выскажет ей свою преданность и любовь, будет с нею плакать, если ей нечем её утешить...

Не успело это решение образоваться в её уме, как её позвали.

— Тёзка! — прерывающимся от рыданий голосом проговорила цесаревна.

— Сейчас, ваше высочество.

— Ты не одета, это ничего... иди скорее! — с нетерпением закричала цесаревна. — Я хотела тебя будить, когда услышала, что ты подошла к двери... мне так тяжело... так тоскливо, что я не могу больше быть одна, — продолжала она, когда Праксина, накидывая на ходу платье, поспешно приблизилась к кровати, на которой металась в горьких слезах дочь Петра Великого. — Если б ты только видела, как меня там весь вечер оскорбляли! Как мне на каждом шагу доказывали, что я в их власти и что от них зависит меня погубить! Как я всё это вынесла! Как могла я, молча и притворяясь, что ничего не замечаю, всё это стерпеть! Как я могла! — повторяла она, притягивая к себе Лизавету, силой сажая её на кровать рядом с собой и прижимаясь к ней трепещущим от негодования и обиды телом.

— Нельзя вашему высочеству не проявлять силы воли превыше остальных смертных, вы — царская дочь, — вымолвила Лизавета, прижимаясь губами к её рукам и нежно её обнимая. — Будет ещё и на вашей улице праздник, Бог даст!

— Когда же? Когда же? Долго ли мне ещё терпеть? — с возрастающим раздражением прервала её слушательница. — Тебе хорошо говорить, и ты даже и представить себе не можешь, на что способны Долгоруковы!..

Это она говорила женщине, мужа которой Долгоруковы замучили до смерти! Но Лизавета слишком хорошо понимала, что справедливости и беспристрастия нельзя в эту минуту от неё ждать, чтоб оскорбляться её беспамятностью, и только продолжала молча целовать её руки.

— Им уже кажется, что они породнились с царём, что княжна Екатерина уже его супруга и что им всё дозволено с той высоты, на которую они залезли! Они на всех смотрят как на подданных, судьба которых в их власти... Ты всё повторяешь, что я — царская дочь! Поди к ним, скажи им это, увидишь, как они это примут! Старый князь позволил себе сегодня покоситься на французского посланника за то, что он поклонился мне тотчас после царя и раньше, чем его дочери... вот до чего дошла его дерзость! Они, кажется, не остановятся перед объявлением войны тому государству, представитель которого не будет пресмыкаться перед девчонкой, которая ничем не выше всех остальных наших подданных... И вот теперь она возомнила себя выше всех, выше меня! Выше царской дочери, ближайшей к престолу особы, и всё потому только, что, забыв все благодеяния, которыми осыпал его мой отец, проклятый Меншиков сошёлся с моими врагами, чтоб отнять у меня престол! А я его ещё жалела, этого злодея! Я хотела просить царя оказать милость его дочери!

Я забыла всё зло, которое они мне сделали! Как могла я это забыть? Не понимаю. Не понимаю! Ну, теперь Долгоруковы заставили меня вспомнить, и уж, конечно, навсегда. Что такое их бедствия сравнительно с тем, что я переношу? Что такое Меншиков, когда мой отец вытащил его, на моё горе, из подлости и нищеты? Что такое утратил он, что принадлежало бы ему по праву рождения? Ровно ничего... Я знаю, что ты хочешь сказать, — продолжала она, взглянув на Праксину и читая упрёк в её глазах, — что дети его не виноваты, что они родились в роскоши, другой жизни раньше не знали и что Марья готовилась сделаться царицей. Да, да, всё это так, но разве я-то в чём-нибудь виновата, чтоб выносить то, что меня заставляют выносить? Разве я не родилась царскою дочерью от самодержавного русского царя, наследовавшего престол от предков? Они так подлы, что упрекают меня в том, что я родилась до брака, но ведь от царя же, не от человека подлого происхождения, как Меншиков! А мать моя была дважды венчана на царство... И все они это знают, и царёнок, как ни притупили ему разум умышленно, чтоб дольше за него управлять государством, это знает, вот почему боится меня. Они ему вдолбили в голову, что меня народ любит, что у меня много приверженцев и что я имею несравненно больше прав на престол, чем он... и теперь он так меня ненавидит и опасается, что, не задумываясь, подпишет какой угодно приговор против меня, хотя бы смертный... Но, прежде чем меня убить, они меня так истерзают, что я и смерти буду рада как избавлению... они отнимут у меня всех, всех, кого я люблю и без кого мне жизнь будет невыносимой пыткой, они у меня отнимут моего дружка, тебя, Мавру... И я не в силах буду вас защитить, удержать вас при себе! Бегите от меня, спасайтесь, пока ещё не поздно! Никого они из милых мне не пощадят, никого! Толстых до смерти замучили в монастырской тюрьме... сын уже умер, не выдержал мук... Дивьера, Бутурлина, Писарева, Нарышкина — всех, всех они продолжают мучить и преследовать из-за меня... Сегодня сам старик, как узнал о смерти молодого Толстого, первым долгом спросил: «А отец? Неужто ещё жив?» — и уже сегодня, наверно, будет туда послан приказ ещё строже его содержать, перевести из монастырской кельи в подземелье, лишить его пищи и тепла... Это человека, которого так любил мой отец, что всё ему спускал за ум, за сметливость и преданность! О, уходите вы все от меня, ради самого Бога! Довольно жертв! Не хочу! Нет у меня больше надежды воздать вам за всё, что вы из-за меня терпите, всё пропало, сама хожу среди расставленных кругом меня тенёт, как птица, намеченная охотниками: куда ни повернёшься — всюду опасность, всюду беда неминучая! А ты ещё хочешь, чтоб я за Меншиковых хлопотала! Для самой себя, для вас ничего не могу сделать, о!..

Голос её снова прервался в рыданиях.

— Ничего нам не надо, ваше высочество, кроме счастья умереть за вас, за дочь нашего царя, и никогда мы вас не покинем, пока нас силой от вас не оторвут, чтоб вести на казнь, — вымолвила Лизавета таким твёрдым голосом, что решимость её благотворно подействовала на рыдавшую цесаревну, которая крепко прижала её к своей груди. — Извольте успокоиться, ваше высочество, — продолжала Праксина, с трудом сдерживая волнение. — Бог вас не оставит. На него надо полагаться, а не на людей. Люди, при всём желании, ничего без его помощи не могут сделать... И судьба их, без различия звания и рождения, в его пресвятых руках.

— Вот для Бога-то я и не хочу вас губить! Ты, может быть, думаешь, что я давным-давно не думаю, как мне устроить Шубина покойнее, чтобы он мог безбедно и безопасно прожить свою жизнь вдали от меня? Ошибаешься, — продолжала она, постепенно успокаиваясь и устремляя взгляд на свою собеседницу, которая давно уж спустилась с кровати на колени, чтоб в более почтительном положении продолжать интимный разговор, которым её удостаивали, — я уж решила отдать ему Александровское и, чтоб окончательно спасти его от преследований, заставить его жениться...

— Ни за что он на это не согласится, ваше высочество! Не оскорбляйте его мыслью, что он мог бы такой страшной ценой купить себе жизнь и спокойствие! Я вас тоже не покину, — прибавила она порывисто, под напором проснувшихся с новой силой чувств любви и преданности в её растроганном сердце.

— И ты думаешь, что Ветлов тебе это позволит? — со счастливой улыбкой, протягивая ей руку, спросила цесаревна.

— Если б я могла подозревать в нём другие чувства, чем те, что у меня, разве я согласилась бы сделаться его невестой? Если ему тяжело здесь оставаться, пусть уезжает в деревню; я к нему приеду, когда моя обожаемая цесаревна будет на престоле, — вымолвила она, покрывая слезами и поцелуями протянутую ей руку.

— А если этого никогда не будет?

— Тогда я до самой смерти при вас останусь, вот и всё. Цесаревна нагнулась к ней, приподняла её голову и крепко поцеловала её в губы.

— Я меньшего от тебя не ждала, тёзка, но всё-таки ты так меня утешила, что мне теперь и дышится легче, и сил и терпения на борьбу прибавилось, — проговорила она с чувством, — и уверенности, что с такими друзьями, как те, которыми наградил меня Господь, мне не погибнуть!

— Вот так-то лучше, ваше высочество! Им только то и нужно, чтоб вас в уныние привести, и поддаваться им отнюдь не следует! Бороться надо до последнего издыхания с врагами, а не уступать им. Да ведь я вам и не верила, когда вы на себя наговаривали с досады да с обиды, я знала, что моя цесаревна не способна впасть в отчаяние, сложить оружие, когда она ещё так молода, сильна и обаятельна, что с каждым днём число преданных ей людей будет увеличиваться, а у Долгоруковых врагов будет всё больше и больше. Мало ли что может случиться, ваше высочество! Ведь всем миром управляет Господь, и воля его ото всех сокрыта.