Звездная река
Шрифт:
Может быть, в другом настроении. Не сегодня.
Он услышал крик и резкий ответ, потом звон столкнувшихся мечей. Он подумал, не пойти ли в ту сторону – в таком настроении поработать мечом ему пошло бы на пользу – однако не пошел. Один человек убил другого в темноте, ну, такое случается каждую ночь, а перед ним стоит более великая цель, более великая задача, не так ли?
Он все еще поражался той прямоте, с которой говорил об этом с той женщиной и с ее отцом. Что они о нем подумали? Наглость, безумный самообман.
Но, наверное, наступает момент, когда необходимо
«Северный ветер уносит мои слезы…»
Ему не нравилась эта последняя, избитая фраза. Туань Лун рассказывал им, как ленивые поэты пытаются вызвать реакцию читателя словами, которые трогают душу.
Правда, весьма вероятно, катайским фермерам и деревенским жителям Четырнадцати префектур почти все равно, кто ими управляет – в любом случае им приходится платить налоги, терпеть желтую пыль из степи летом, снег и жгучий холод зимой. Засуха была для них бедствием, какая бы империя ни претендовала на их фермы.
Если разольется Золотая река, маловероятно, что какой-то император спасет их землю и жизни. Если дочь покроет себя позором или сын умрет от лихорадки или погибнет во время охоты на волков, какое имеет значение, кто тобой правит?
«Все равно, – думал Жэнь Дайянь. – Все равно Катай стал намного меньше, чем был, намного слабее». И нельзя, ты не должен поворачиваться спиной к истории. Тот фермер, чьи мысли он воображал, мог ошибаться. Ни один степной император не стал бы запасать зерно на случай наводнения или засухи для своих катайских фермеров, а императоры в Синане это делали со времен Третьей династии. И сейчас на западе стоят зернохранилища.
Император Катая правил по милости богов под небесами, и святость его царствования порождала сочувствие к его народу. Человека, сидящего на Троне Дракона, могли сбить с правильного пути плохие советники. Он мог быть слабым, глупым, избалованным, он мог проиграть. Но ему также можно было помочь и снова направить на путь славы.
Шум уличной драки стих, и он пошел дальше. Невозможно уделить внимание всему, что мир предлагает тебе исцелить или исправить. Он солдат, а не поэт. Он собирался попытаться. Исправить. Может быть, именно в этом разница между солдатом и поэтом, хотя в этом он, возможно, ошибается. Слишком простая мысль. И солдаты могут разрушить мир.
Она держит его мертвой хваткой, эта женщина, Линь Шань, потому что знает о стреле.
Он не мог поверить, что женщина, опасающаяся за свою жизнь, смогла понять, что произошло в саду. Единственное, на что они не рассчитывали…
Дайянь мог бы попытаться уйти от ответа, отрицать. Он видел отчаяние на лице Цзыцзи, когда признался, что она права.
Но она поняла. Она поняла. Ее взгляд был одним из тех, которые проникают в человека. Немногие люди были такими, судя по его опыту, а женщины – никогда. Он встречался с вызовом во взгляде пьяного разбойника или солдата, даже пару раз трезвого разбойника или солдата, оценивающего свои возможности в
Таких людей он знал и умел с ними справиться. Он был сильным, умным, быстрым, умел убивать.
Вероятно, ему следовало пойти туда, где вспыхнула эта уличная драка. Или, может быть, вернуться назад и найти ту неожиданно красивую женщину под фонарем. Иногда мысли могут стать ловушкой, и нужно как-то их успокоить – вином, пьяной ссорой, женщиной, музыкой.
«Может быть, всем сразу», – думал он, и это заставило его улыбнуться в темноте. Он шел между фонарями прилавков с едой, еще торгующих, и фонарями вдоль канала, предназначенными для того, чтобы не позволить людям упасть в воду и утонуть. Можно поставить фонари, но не всегда можно спасти людей от самих себя.
Он ощутил перемену ветра. Он пойдет к своему императору, не выспавшись. Пора возвращаться в казармы. Ему надо привести себя в порядок и опять переодеться. Фуинь сегодня приготовил для Дайяня подобающую одежду для приема во дворце. Он повернул назад и чуть не налетел на человека, идущего за ним по пятам. Ему был знаком этот трюк.
Нужно быть безрассудным, чтобы попытаться срезать или вытащить кошелек у стражника. Он ухмыльнулся при виде ужаса на лице этого человека. И позволил ему убежать. «Есть много способов проявить храбрость, – подумал Дайянь. – И не меньше – проявить несказанную глупость».
Она выпустила их из своей хватки. Но что касается старика, первого министра, участвовавшего в том, что они сделали, у нее сложное положение. Стоит разоблачить их, и под последующими за этим пытками один из них, возможно, назовет имя Хан Дэцзиня, и ее собственная страховка против нового первого министра исчезнет. И ее отца тоже. Дайянь следил за ней, глядя прямо в глаза, пока она это обдумывала.
В конце концов, в комнате среди колоколов и чаш, фарфора, старинных свитков на столах, где стоял конь из черной керамики и огромная ваза, изготовленная тысячу лет назад, она кивнула головой.
– Я понимаю, – сказала тогда Линь Шань. – Наша судьба связана с вашей. По крайней мере, в этом.
Дайянь поклонился. На этот раз сначала ей, а потом ее отцу, который напоминал ему его собственного отца.
«Можно, – подумал он, – жить своей медленно разворачивающейся жизнью или думать, что живешь так, и подойти к моменту, когда так много меняется, что ты понимаешь: все еще только начинается. Именно в этот момент».
Ему казалось, что все до этого мгновения, до этой ночи, стало прелюдией, словно те ноты, которые взяли на пипе, настраивая ее, чтобы проверить, готова ли она к еще неспетой песне.
Он остановился и огляделся. И осознал, что вернулся к поселку клана и стоит перед его воротами. Его бы впустили, он мог назвать себя, он был в форме.
Он долго стоял там, потом повернулся и зашагал назад, к казармам. Ветер усиливался.
Лежа в постели, Шань слышит, как перед рассветом поднимается ветер. Она встает, подходит к окну и смотрит наружу. У нее нет никаких причин это делать. Холодно, но она стоит там. Луна уже давно зашла. Звезды и рваные, бегущие облака.