Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

– Поможешь мне стирать? – спросила Женя после завтрака.– Разумеется. Вчера я высмотрел для этого чудесное место.

Мы пришли к "следу великана, обутого в валенки". Я показал Жене эту овальную ванну с черным камнем на дне.

– Прелесть какая! – восхитилась Женя, поплескав ладонью в во­де. – Санечка, ты только попробуй, она же почти горячая! Сейчас бу­дем купаться и загорать.

Женя сбросила штормовку и брючки. На ней были лиловые пла-вочки и такой же лифчик. Она во всю длину тела поместилась в ласко­вой теплой ванне. Я тоже разделся и ринулся в подвижную и прозрач­ную воду омута пониже водопада. Стиснув зубы, заставил себя проплавать до счета "...и-шестьдесят". И тут же выскочил, как ошпа­ренный. Зато Женя блаженствовала в своей ванне! Напоследок она намылилась и вымыла волосы. Потом мы истово занимались стиркой на солнечном припеке у самой кромки воды рядом с бешено летящим маховиком водопада. Женя намыливала и отбивала белье большой гладкой галькой. Я старательно и многократно отполаскивал и рас­кладывал на белом горячем известняке стиранное – рубашки, носки, тренировочные брюки... Ветерок, тянущий вдоль расселины, уносил комаров. И гремел-гудел, не утихая, Буредан, сверкающий под солнцем синевой и зеленью среди празднично белых этих берегов из мрамора.Наконец все было выстирано. Женя поднялась во весь рост и по­тянулась вверх руками в усталой истоме. Что-то было в движении ее

рук и тела от гармонии завитков и линий самого мраморного берега. В наплыве хмельного счастья я шагнул к ней и увидел в ее глазах как бы отражение своего порыва. Легкие руки, сухие и горячие от солнца, сомкнулись вокруг моей шеи. Это и был наш первый нестыдливый по­целуй. "Ой, Санечка, – прошептала Женя. – Хотела я до возвращения в Москву быть с тобою суровой, да видят тундровые боги, не могу". Мы снова и снова целовались... А солнце уже скатилось с верхушки полдня и уже не так горячо грело. И ветерок с Карского моря дышал льдом. Женя сказала:

– Есть так хочется, Санька! Ребята хариусов живых нам с тобой оставили в садке. Пойдем их поджарим, а?

И оказалось, что жарить хариусов это так же замечательно, как стирать и целоваться. Пока Женя чистила и потрошила прекрасных серебристых рыб, я собирал плавник по берегу и развел такой костер, что через полчаса уже были превосходные угли, и сковородка шипела и стреляла, подрумянивая куски рыбы... И есть хариусов, сидя на земле спина к спине и прикасаясь затылками, тоже было хорошо. И смотреть, ожидая пока вскипит чайник, на вечереющее уже солнце... И собирать высохшее, восхитительно пахнущее озоном и снегом белье... И снова и снова тянуться друг к другу... Все было необыкновенно ново и хорошо в раю по имени Буредан!До самого последнего мгновения жизни своей буду я помнить то прекрасное, что было у нас с Женей в ту солнечную ночь у водопада. Как проснулся в абрикосовом свете. Как, полувыбравшись из спального мешка, принялся лихорадочно расстегивать молнию на мешке Же­ни. Я не совсем осознавал, что делаю, и чувство, наполнявшее меня, было сродни жажде... Женя, высвободив из мешка руки, так же поры­висто обняла меня и горячо зашептала: "Не надо спешить, хороший мой, любимый! Я еще не готова. Понимаешь? Это должно прийти к нам обоим одновременно. Это придет! Мы никогда-никогда не будем разлучаться с тобою, Санечка, и это придет..."Теперь, через три десятилетия, постигаю я все величие Божьего замысла. Повторно создав рай у Буредана, Творец воспользовался тем, что не растут в тундре яблони. И это тоже было хорошо, потому что яблоки с райских яблонь – вовсе не простая материя! Через полгода молодоженами в московской гостинице мы это с Женей поняли, хотя и не решались еще выразить это словами... То, о чем горячо шептала мне ночью у Буредана Женя, пришло к нам только через год в Кокте­беле. Нужно было каждому серьезно пережить страх потери другого, чтобы нас действительно соединила любовь. Но и это не стало преде­лом. Еще пятнадцать лет мы, ступенька за ступенькой, поднимались к постижению того, что Бог заключил в своем заветном яблоке. Думаю, что он и в первый раз не потому так сильно разгневался, что Адам с Евой попробовали то яблочко, а лишь за то, что сделали они это сует­ливо и в присутствии третьей стороны.Не зря вчера был тот ветерок с Карского моря, отлично прого­нявший комаров!.. По туго натянутой крыше палатки шелестел дож­дик. Через зеленый тюлевый полог на входе был виден противополож­ный берег, и там происходило какое-то непонятное движение, словно берег порос суетливым подвижным кустарником. Слышались гортан­ные крики и лай собак. Я надел плащ и выбрался наружу.

– Женя, на той стороне Кары стоит чум и много нарт!– Нарты летом? Не может быть.– Да ты посмотри, как носятся по траве и кустам!

Четверка оленей лихо волочила вдоль берега нарты. Сидящий на них ненец с длинным шестом пытался отсечь стадо, не желавшее начи­нать переправу и упрямо текшее в сторону водопада. Подальше от бе­рега другие ненцы также носились на нартах, и прыгали там оленегон-ные лайки, настойчивым начальственным лаем понукая оленей. Нако­нец, передовые рогачи вошли в воду и поплыли, за ними пошли безро­гие важенки и оленята, и вот уже вся река поросла подвижным кустарником. Перебравшись на этот берег, олени брезгливо нюхали верхушки полярной ивы и недовольно хоркали. Молодые оленьи рога казались зачехленными в коричневую замшу.Ненцы на том берегу подвезли на нартах довольно большую лод­ку. Ее спустили на воду, и пятеро ненцев забрались в нее. Им подали четверо нарт. Лайки черные и черно-белые сами попрыгали в лодку, и перегруженный ковчег двинулся к этому берегу. Распряженные олени плыли вслед за лодкой. Потом оленей быстро впрягли в нарты, и чет­веро с азартно лающей сворой скрылись за холмом, куда утекло оленье стадо. Пятый подошел к нашему лагерю. Был он худ и темен лицом с подковкой жиденьких седых усов вокруг рта.

– Здравствуй, геолог! Из Ленинграда?– Из Москвы.

Ненец подошел к байдаркам, неодобрительно осмотрел опроки­нутые вверх дном латанные-перелатанные эти калоши. Глянул при­стально и сказал очень строго:

– Из Москвы, говоришь? У вас, однако, не лодки, а гробы.

Я подошел к байдарке и молча опрокинул ее вверх декой. Увидев надпись "Хальмера", ненец оторопел, потом схватился за пояс и при­нялся хохотать. Вконец расчувствовавшийся, он протянул мне руку и чинно представился:

– Пырерка Абрам Степанович, бригадир. Что улыбаешься, гео­лог? Вспоминаешь анекдот про Абрама и Сарру? Попы имена давали, однако, не знали анекдот.

Забравшись в свою лодку и взявшись за весла, Пырерка сказал:

– Четыре геолога ушли вчера на Минесей. Ваши? Сейчас, однако, обратно идут. На Нярме дым был виден. Приезжай в мой чум пить чай! На "Хальмере"... – и снова он с удовольствием захохотал востор­женно покачивая головой.

Часа через три мы с Женей переправились на другой берег Кары. Жена Пырерки, как-то по-цыгански пестро одетая, приняла из Жени­ных рук гостинец – полиэтиленовый пакет с московскими конфетами. Нас усадили на теплые сухие шкуры, такие уютные после этой непре­рывной мороси. Заглянув в Женины глаза, я увидел озорноватую ка­кую-то благодарность, точно Женя только и мечтала всю жизнь ока­заться в гостях у Пырерки Абрама Степановича, а я это ей устроил. Чум неожиданно оказался брезентовым, а его остов и вовсе – из дюра­левых труб. Пырерка пояснил, что так лучше летом. Легко и возить и ставить такой чум. Зимой – вот тогда уже настоящий из оленьих шкур в два слоя и жерди должны быть лиственничные, другие напора пурги не выдержат... Перед нами поставили низенький столик. Хозяйка при­несла дымящееся блюдо с отварной олениной. Потом появился большой, до лаковой черноты закопченный, чайник.– Спасибо, – сказала Женя, пробуя пахучую оленину,– прямо слюнки текут, как вкусно.Пырерка был явно смущен присутствием Жени. Он большей частью лишь улыбался, предоставив дипломатический протокол супруге. Раскрасневшись от вкусной еды и горячего чая, Женька вскоре сама стала напоминать молодую самоедку. От этого ли, или от того, что Женя неожиданно затронула интересную для него тему, Пырерка вдруг оживился и стал красноречив. А тема была действительно инте­ресна и оленеводческому

бригадиру и москвичке-филологу – о назва­ниях тундровых озер и рек.

– Нерусовей-яха? – радостно оживлялся Пырерка при новом Же­нином вопросе. – Значит – река с кустами по берегам... Силовая? Так русские говорят. Наше Силова-яха – река точильного камня.– А Кара что по-вашему значит? Черная, что ли?– Нет, нет! – энергично замотал головой Пырерка. – Это русское. Еще до царя Петра было. Смотрели русские, как река лед ломает, а один говорит: "Смотри, карает как!" Теперь Кара-яха и море Карское.– Прелесть какая! – обернулась ко мне Женя. – Не сходя с места в чуме можно изучать географию и историю этих мест. Заметь еще, во всех названиях есть и чудесная какая-то первобытная поэзия.

Пырерка радостно и согласно закивал на эти Женины слова. Об­разность его собственной речи была созвучна и современному дню Карской тундры. Вот принялся он нам рассказывать о какой-то дико­винной рыбе, живущей в Карском море, и об охоте на нее, когда с бе­рега палят из винтовок с перелетом по воде и выгоняют тем самым ры­бу на берег. Пырерка забыл ее название.

– Такая большая... большая – тянул он, не находя слова, и разво­дил руки в традиционном жесте рыболова, и вдруг нашелся и, тыкнув себя пальцем в затылок, засмеялся: – Вот тут у нее форсунка!– Кит? – догадался я. – Белуха, что ли?– Белуха, белуха!.. – обрадовался Пырерка.

Пустяшные эти разговоры странно волновали меня. А у Жени и вовсе светились глаза. Глядя на нее, я вдруг вспомнил то, что было между нами вчера днем и сегодня ночью. Вспомнил ее чудесное обещание никогда-никогда не расставаться. И хорошо мне стало, светло и взволнованно до сердцебиения от мысли, что после такого признания она – невеста моя и скоро-скоро станет женой, и будет у нас еще очень много всего – и любви, и путешествий, и радостного взволнованного труда, и вот таких совместных стирок, как вчера, и еще и еще чего-то, чем так богат этот удивительный и прекрасный земной мир... Это чувство не покидало меня и по возвращению из гостей. Дож­дик все сеялся и сеялся. Каково оно там, в тундре, ребятам без малей­шей возможности укрыться и высохнуть? Они вот-вот должны уже вернуться. Женя забралась в палатку и занялась шитьем и штопкой, решил запастись дровами, чтобы по возвращении ребят большой и жаркий костер сразу бы родил у них чувство уюта. Я взял пустой рюк­зак и отправился вдоль берега собирать плавник. И чувство к Женеч­ке-невесте все освещало и согревало меня в хмурый этот денек, и даже нудную работу по сбору топлива делало замечательной и приятной... Я принес к палатке очередную порцию и вдруг испытал неодолимое желание – голод й жажду вместе, иначе не назовешь, – тут же, сию се­кунду, не откладывая до конца своей работы, обнять, поцеловать, уви­деть и услышать ее. Сбросив мокрый плащ и оставив вне палатки ноги в мокрых болотных сапогах, я протиснулся в сухой сумеречный уют. Женя, одетая в мохнатый свитер, сидела на сложенном спальнике и губами скручивала нитку, чтобы продеть ее в ушко иглы. Она замерла с загадочной улыбкой на губах, потом провела ладонью по моему вис­ку и сказала:

– Как я тебе благодарна за этот твой подарок, за Карскую тунд­ру!Я припал лицом к ее бедру и обнял стан, и впервые так ясно-ясно пришло ко мне понимание, что Женя родная. Нет ее родней на всем белом свете. Не было никогда, кроме почти уже забытой мамы, и никогда никого роднее не будет до скончания назначенного мне века.На этом можно было бы и завершить главу о рае по имени Буре-дан, но возникает соблазн рассказать еще об одной карской встрече.Поход заканчивался. На низком тундровом мысу стоял поселок десятка в два домов, Усть-Кара. Байдарки ткнулись носами в песчаный берег. Было два часа ночи. Было безлюдно на берегу и в поселке. Алое солнце висело над широким устьем Карской губы, и там загадочно бе­лела полоска льдов Карского моря. Спало взрослое население, лишь бегали по поселку собаки и мальчишки, не знающие летом сна, как полярное солнце. В последнем переходе мы все зверски устали и про­мерзли от борьбы со встречным ветром и нешуточной для байдарок волной. Решено было тут же поставить на берегу палатки, забраться в спальные мешки и спать, спать, спать. И вдруг возник некто в кожаном пальто с лицом, густо заштрихованным морщинками и с золотой полнозубой лыбкой. Спросил:– Вы серьезно решили здесь ночевать? Обижаете. Милости прошу в мою избу. Будем знакомы – Заходякин Федор Васильевич, бригадир рыболовецкой артели. Пойдемте, пойдемте ко мне. Вы же никогда не ночевали в настоящей поморской избе!

У него действительно оказался не стандартный щитовой домик, а приземистая изба, сложенная из плавниковых бревен, и с двумя окош­ками в четыре стекла каждое, которые по непрозрачности могли бы посоревноваться и с бычьим пузырем допетровских времен. Один угол занимала русская печь. В другом был устроен деревянный топчан, на котором мы все шестеро поместились в своих спальниках без затруднений. Заходякин сообщил нам о себе:

– Мне шестьдесят восемь лет. Полжизни провел на Дальнем Вос-токе, сначала "по путевке ВЧК", а потом по доброй воле. Ходил с геологами. Был и старателем. Все до единого здоровые зубы одеть в золото, это старательский шик...Утром Заходякин потряс мое плечо.– Начальник, я тут вам оленинки отварил. На столе голец и омуль, хлеб свежий, чай сами заварите. Я ухожу на работу до вечера.Я тут же уснул и проснулся вместе со всеми в полдень. Солнце сверкало даже сквозь "бычий пузырь" заходякинских окон. Отменным было угощение Заходякина, особенно, вяленный омуль, вызывавший такой прилив энергии и энтузиазма, что двое наших тут же собрались искупаться в Карской губе. Когда еще случай представится? Вскоре они влетели в избу красные, будто бы окунулись в кипяток.Распорядившись разбирать байдарки, паковать груз, ощипать двух гусей, подстреленных на последнем переходе, я отправился на аэ­родром узнать о рейсе на Воркуту. По дороге завернул к магазину. Вдоль его стен сидели на корточках ненцы, стояли понурые олени, за­пряженные в нарты. Как водится, продавщица "ушла на базу", а народ терпеливо ждет ее, кормилицы, возвращения. Из беседы с народом я уяснил, что сейчас по всей тундре "сухой период", который продлится до прихода "Оби", снабжающей полярные поселки углем, макаронами и водкой. Таким образом фляжка спирта, которым Женя лишь изредка лечила "простуду" у команды, приобретала золотой вес в качестве от­ветного гостинца для нашего хозяина.Вернулся к избе к вечеру и еще издали залюбовался кипучей дея­тельностью команды. За окошком я увидел Женьку. Одетая в тельняш­ку и повязанная косынкой она чудо как была хороша. И чудным же блеском сверкали стекла уже отмытого ею окошка, а второе было на пути к возрождению. Я приложился губами к стеклу и получил такой же нежный ответный поцелуй, лишний раз убеждаясь, что главное в поцелуе – контакт душ, а не губ... В рыбачьей избе тянуло жареным гусем из прикрытого загнеткой зева печи. К приходу хозяина готовил­ся пир.Усталый Заходякин умылся согретой для него водой, переоделся в чистую белую рубаху и сменил резиновые сапоги на мягкие меховые сапожки ненецкой работы. К тому времени стол был уже накрыт. Я от души наполнил алюминиевую кружку хозяина, лишь для виду плеснув своим. Может быть, именно это обстоятельство и стало причиной по­следовавшего вскоре знакомства московских туристов со светом фило-сографии, воссиявшей в полярной ночи Усть-Кары. Пригубив очеред­ной раз кружку, совершенно счастливый, Заходякин вдруг спросил: