Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

– Что я тебе скажу! – шепнула она по дороге. – Вот только домой к себе придем и скажу. На улице мне это говорить не хочется.

Я до предела был заинтригован и все ждал ее сообщения, пока она, задвинув шторы и зажегши свет и наведя порядок на столешнице своего секретера, наконец-то обняла меня и зашелестела в ухо:

– У нас будет ребенок. И так мне хочется, чтобы два сразу!– Ты не ошибаешься?

– Нет. Утром меня немного мутило, я тебе жаловалась. На работе стало сильней. Я сказала сотрудницам, и они мне поставили диагноз. Это с первого раза под своей крышей, Санечка! И это у нас с тобой впервые. Ты рад?

Вопрос этот застал меня врасплох. Как раз по дороге от станции, полчаса назад идя рядом со своей красивой женой, я взволнованно ду­мал о том, как это прекрасно: жить друг для друга. Двое – это же уди­вительное явление человеческой природы!.. Сообщение о третьем, ко­торый вторгается в радостное бытие двоих, было слишком неожиданным. Хоть немного бы, хоть с полгодика бы еще пожить нам для себя, ведь мы почти полтора года любим друг друга и только пер­вую неделю – по-настоящему вместе!.. Ничего этого я вслух не сказал, но Женя, конечно же, уловила это мое замешательство. Она слишком была захвачена новизной своего небывалого состояния, потому только и не дала отпора рецидиву малодушия в милом своем Санечке...И у меня было что сообщить ей нового. Приказом директора ме­ня перевели в цех на должность старшего технолога. Теперь мы стано­вились людьми состоятельными, как-никак 160 рэ против 110, и пре­мия будет теперь не квартальная, а ежемесячная – процентов пятьдесят-шестьдесят. При выполнении плана, разумеется, но ведь это все в наших руках!.. Вот это я Женечке и выложил. Сказал

еще с улыб­кой, которая казалась прилипшей к лицу, как паутина:

– Как видишь, одно к одному. Рост заработной платы чуть даже опережает рост семьи. Детям нужен крепкий папа, не так ли?

Женя не обрадовалась новостям. Как после заходякинской теле­граммы она снова "врезала" мне, расставляя все по местам:

– Ты уверен, что моим детям нужен именно такой папочка, како­го ты сейчас изобразил? Этакий, считающий копеечки?.. Тебя отрыва­ют от науки, а ты радуешься доходам. Было бы еще чему радоваться, Саша. Я перепечатала сегодня твою статье на машинке. И что я тебе скажу, хотя я почти ничего не поняла в этом тексте... Вот пишешь ты до предела сухо и объективно, И все равно пробивается какой-то свет. Талант твой светится даже в построении фраз, в их ритме. Уж это я умею почувствовать, померь мне. А ты будто бы стесняешься своего таланта. "Введение" гак вообще выглядит, как извинение за то, что ты осмелился что-то открыть... Глупо! Слушай, нельзя ли этот приказ как-нибудь отменить?– Считай, что нет. Но пойми же, это назрело и самоочевидно."Эллинг" в цехе без меня все еще не идет. Я просто обязан так поступить. Хотя бы комнату вот эту я должен честно отработать... Да и что такое талант в нашем деле, если посмотреть? Буду очень талантливым старшим технологом цеха. Тебя это устроит?– Это не устроит тебя, Сашка, вспомнишь мои слова, да будет поздно. Не оглянешься, как за суетой уйдут годы. Когда ты летом в Коктебеле на это свое озарение вышел, что ты мне рассказывал – голо­ва шла кругом в дождливый тот денек! Каплю звездного вещества ты держал в своих ладонях. Как я восхищалась тобой! Что же теперь?.. Вижу, в "Заключении" своей статьи вычеркнул мой Саня про "управляемый термоядерный синтез" и по-стариковски прошамкал: "Получено интересное решение одного нелинейного уравнения для неидеальной плазмы". Я правильно цитирую?.. Тем хуже. Нет вот, Са­нечка, в тебе свирепого мужского честолюбия! Ты считаешь это своим достоинством? Как бы не так!.. Слава честолюбцам, если они служат обществу, добру, разуму! Такой интуицией, как у тебя, обладает, быть может, один на сто тысяч самых талантливых инженеров. И ты стыд­ливо отходишь в тень?

– Ты преувеличиваешь мои таланты, Женька! Научный редактор моей статьи, быть может, еще разнесет ее в пух и прах. И окажется, что я просто не знаю каких-нибудь "азов", потому и пришел к столь "блистательной находке". Во всяком случае, такое не исключено.

– Ничего же себе "солнышко в ладонях", – покачала головой Же­ня.

Это еще не было ссорой, но впервые под своей крышей мы уснули не обняв друг друга до самого утра. Какой-то холодок овладел каж­дым из нас... На рассвете я проснулся с очень ясным пониманием свой вины. "За что? – спросил я себя и тут же ответил себе. – За малодушие перед ясным лицом Жениной радости – это раз! И за действительно лёгкое и безоговорочное отречение от работы в "науке" НИИ – это два! Оно-то при ближайшем рассмотрении действительно выглядит как отречение от Науки. Ладно бы согласился уйти в цех месяца на два-три, так нет же... Совестливость крестьянская решила все за ме­ня..."Как это произошло?.. Стаднюк вернулся с совещания в дирекции, подозвал меня к своему столу и сказал: "Александр Николаевич, есть мнение руководства..." Я выслушал все его доводы в пользу предло­женного Бердышевым перевода инженера Величко в цех старшим тех­нологом. "Ну и "Эллинг" будешь дотягивать в процессе его производ­ства. Ты сам знаешь, какую хорошую сделал лампу, но она "сыровата", согласись". Я выслушал все его доводы и засовестился и сказал неуверенно: "Наверно, вы правы, Георгий Иванович..." С на­сторожившей меня поспешностью Стаднюк набрал телефон и сказал секретарю директора: "Готовьте приказ на Величко, Валентина Гри­горьевна. Он согласен". И все! Все пути к отступлению для меня были отсечены. Господи, а дело-то все в том, что прежний старший технолог цеха просто-напросто "не тянет"! Насмотрелся я на него за этот месяц. Бердышеву на этом месте нужен толковый человек. Стаднюк же меня просто незадорого продал в рабство, лишь бы от него самого с этим "Эллингом" отцепились... Шахматист чертов!Утренним ясным сознанием я представил себе, чем обернется уже сегодня для меня это легко данное согласие. Кроме "Эллинга" в цехе выпускается еще десятка полтора подобных приборов. Через три часа я приму на себя всю ответственность за их качество. Технологическая дисциплина, вакуумная гигиена, требовательность к технологам, ве­дущим отдельные приборы, и к технологам на основных общетехноло­гических операциях, борьба за качество и надежность каждый день, каждый час. И план, план, план из недели в неделю, из месяца в месяц! Я едва не застонал и прижался лицом к теплому плечу жены, ища опо­ры и поддержки. Женя, не проснувшись до конца, похоже, почувство­вала это. Она обняла меня и прижала мою голову к своей щеке.Через две недели в ноябрьские праздники у Жени случился выки­дыш. Мы собирались в гости к Надежде в Староконюшенный. Уже парадно одетый, я сидел в эркере. Передо мною лежала схема маршру­та сборки "Эллинга", и я пытался найти более оптимальную последо­вательность операций, чтобы избежать перекосов пушки, основной причины брака... Женя вошла в комнату бледная и растерянная. Она присела к секретеру, где у нее лежала раскрытая рукопись, и вдруг раз­рыдалась. Я бросился к ней. Узнав причину, я похолодел. "Вот и рас­плата за малодушие, – подумалось мне. – За то, что не было у меня ра­дости, как у Жени!" В гости мы не поехали. Я тут же уложил ее в постель, сам присел рядом. Женя взяла мою ладонь и приложила к сво­ему животу.

– Больно? – спросил я.– Больно и безрадостно. Она ведь уже так хорошо начала жить во мне, эта моя искорка!

И тут я ощутил, точнее – почувствовал – Женину боль. Это не было болью в моем собственном теле – у меня только что-то сжалось в области солнечного сплетения и резко заломило у ключиц. Но эти ощущения сразу же схлынули. Я переживал Женину боль там, где ле­жала моя рука. Вот это теплое, нежное и любимое под моей рукой был Жениной плотью, но это было и едино со мною самим. Моему вооб­ражению одномоментно и во всей немыслимой сложности предстало вдруг явление, называемое нами наша любовь, от ту­манной для меня генетики и биохимии до того гармоничного и утон­ченного мира ощущений и переживаний, который сопровождает вся­кий раз нашу близость. В этой мимолетности для меня в виде бесценной истины предстало то, что до этого я понимал лишь разумом. Что любовь имеет своей целью материнство, озарившее две недели на­зад своим началом Женину душу. А я, равноправный, как и равноот-ветственный партнер этого чуда, я остался холоден из-за недомыслия или душевной черствости... Да-да, никакой мистики, именно мое ма­лодушие и стало причиной выкидыша! Ведь наша любовь – это нечто единое для двоих, живое, органичное! Женя ощутила мою холодность, и что-то в ней неосознаваемо и невольно подчинилось и, уже где-то на биохимическом уровне, в гормональном каком-нибудь ансамбле это отозвалось и отторгло от лона крохотную беззащитную искорку заро­ждающейся жизни.

Острое чувство вины, теперь уже не символической, а действи­тельной и непоправимой, обожгло меня и бросило на колени перед тахтой. Я припал лицом к Жениной груди, но моя рука по-прежнему согревала ее животик в болевой точке. Женя гладила мой затылок, и оба мы горько-горько плакали перед лицом своего нешуточного горя.В сумерках пошел снег. Женя к тому времени уже немного при­шла в себя, и мы отправились на прогулку. Шли неторопливо, молча, дыша свежим от снегопада и морозца воздухом. Женя держалась за мой локоть так доверчиво, будто бы я ни в чем и не был тут виноват. Сердце мое стискивала тревога, и я думал с нежностью: "Пусть только это возникнет в ней снова. Как я буду этому рад теперь! Безмерно я буду это любить и беречь!" От этой мысли снова вернулось ко мне чув­ство полноты бытия. Это чувство прямо-таки захлестывало меня, как волна на большой реке при встречном ветре захлестывает байдарку. Все в жизни казалось ново, остро и опасно в этот вечер... Жизнь, моя собственная, Женина и тех, кого я еще не знал, но хотел поскорее уз­нать, тех, кого должна была породить наша любовь, была поразительно слита с этим летящим в воздухе

сне­гом, с этой начинающей уже белеть землей и с этим темным пугающим небом, откуда снег все сыпался и сыпался... "А снег идет, а снег идет, -тихонько запела Женечка. – И все вокруг чего-то ждет. За то, что ты в моей судьбе, спасибо, снег, тебе..."– В следующий раз мы это непременно сбережем, правда, Санеч­ка? – спросила Женя, будто бы прочитав мои мысли.Следующий раз пришел к нам, однако же, нескоро. Во всяком случае, заставил себя ждать и поволноваться.Вслед за первым снегом прочно легла зима. В сосновых борах по обе стороны реки проложены были десятки лыжных путей. Можно было хоть каждый день всю зиму бегать по ним, не повторяясь с мар­шрутом. Но мы предпочитали свой, начинавшийся почти от порога, неторопливо шедший под заборами дачного поселка и ныряющий за­тем в березняк. За березняком начинались два круга – большой и ма­лый. Малый, стартуя у реки, проходил через вековой сосняк, похожий на храмовый зал с колоннами, снова выбегал к заснеженной замерзшей реке и по ее излучине возвращался в исходную точку... Большой уво­дил далеко, на несколько часов. Мы хаживали и в дальние воскресные походы под ярким солнцем, когда верхушки сосен полощутся, чуть покачиваясь, в синеве, а снег сияет голубыми и лиловыми тенями. Но особенно любы нам были вечерние прогулки перед сном по Малому кругу, по речной излучине... Черные силуэты сосен на берегу, иногда в небесной сумеречи красный мигающий огонь самолета над черной по­лоской дальнего леса – любимое мое Подмосковье, ставшее таким родным.И всегда из такой прогулки к дому влекло ожидание любви, жаж­да не только получить, но и отдать нежность друг другу... Часто те­перь Женя шелестела мне в ухо: "Может быть, как раз сейчас все нача­лось, Санечка! Я так тебя сегодня люблю! Хорошо бы началось именно в этот раз. Говорят, что только от большой любви рождаются счаст­ливые дети".А по утрам мы снова уходили в большой мир, каждый в свою ра­боту, где так или иначе проявлялось то, к чему мы были способны, что могли мы отдать этому большому миру в обмен на получаемое от не­го... Женина работа в "толстом" журнале казалась мне загадочной, что называется, была для меня "за семью печатями". Мне льстило про­читывать еще в рукописи кое-что из того, что через полгода потом волновало, казалось, всю страну. Когда же я видел у Жени в работе рукопись, всю исчерканную редакторской правкой, у меня начинало ныть под ложечкой, как прошлым летом в хирургическом отделении нашей больницы. Сам уже оперированный и вставший на ноги, я ино­гда видел, проходя коридором, как из операционной выкатывают вы­сокую тележку с больным... Скальпель хирурга, проходящий в челове­ческом организме где-то по самой границе между жизнью и смертью, в чем-то ведь сродни редакторскому карандашу, который "режет по жи­вому". Я сказал это Жене, и она горьковато улыбнулась:– Точно, Санечка, и режем мы автора, как правило, без анестезии. Если развить твою метафору, то роль издателя у нас сродни акушерст­ву. Редактор – повитуха, не более того. И ужас в том, что мы занима­емся хирургией при родах. Будто бы кто-то, кроме автора, может знать, каким должно быть его произведение. Ребенок рождается, а мы тут же видим в нем пороки и делаем операцию на сердце... Честно при­знаться, за это я недолюбливаю свою профессию.

Между тем собственная моя деятельность в эту зиму перестраива­ла меня самого, как строгий корсет, перетягивающий талию, бывает, деформирует органы. Немалый от меня потребовался героизм, чтобы затянуть себя в "корсет" новой своей должности. Даже в начальную пору опытно-конструкторской разработки по теме "Эллинг", без ма­лого четыре года назад, обуздывая себя очередной рациональной про­граммой после студенческой своей вольницы, не довелось мне до конца прочувствовать диалектику "свободы, являющейся осознанной необ­ходимостью". Каждое утро теперь я просыпался с ознобом от мысли о предстоящей днем борьбе. С начальником цеха. С мастерами участков и производственных линеек. Со своими прямыми подчиненными-технологами. А главное – с самим собой!.. Какой благостной и почти идиллической представала теперь моему воображению недавняя рабо­та в лаборатории Стаднюка, когда можно было часами погружаться в решение очередной чисто технической или даже научной задачи, обре­тая несказанное наслаждение при удачном результате! Здесь же десят­ки, если только не сотни, всевозможных разновидностей брака, бацил­лы и вирусы которых живут в организме цеха, никогда до конца не изгоняемые, трясли лихорадкой, иссушали горячкой, парализовали столбняком то на одном участке, то на другом... И всем этим недугам ты, старший технолог цеха, должен был организовать отпор, помогая организму цеха в выработке стойкого иммунитета.

Еще лет сто назад возникло в Синявине хрустальное производст­во "поставщика двора его Императорского величества" Скопцова. Ре­ка подмывала здесь поросшие сосняком холмы из кварцевого песка. Вдоволь было здесь сырья и для прочных бутылок под шампанское и для тончайшего скопцовского баккара, которое знала в свое время и Европа. Выстроенная тогда фабрика в затейливом стиле испанского замка с башенками, внутренними двориками, с арочными подворот­нями и оконными проемами теперь служила помещением для нашего цеха, что и являлось основной печалью нового старшего технолога, ибо держать вакуумную гигиену и технологическою дисциплину в ис­торических этих стенах было непросто... Вскоре после революции ну­жда в тончайшем хрустале стала куда менее насущной, чем нужда в игнитронах для московского трамвая. Тогда-то и возник на месте скопцовского производства заводик трамвайного подчинения, выпус­кавший ртутные выпрямители. В годы Великой Отечественной войны завод снабжал военно-морской флот тиратронами и газотронами для электроприводов корабельных пушек. В послевоенные годы вокруг "скопцовского замка" выросли новые корпуса важнейшего НИИ, од­ного из тех. которые определили и успех в соревновании с Западом в споре "кто кого запугает", и победы в космосе и многое другое. Но вот беда: культура производства в моем цехе оставалась на уровне игни­тронного заводика 30-х годов!Начальник цеха Матвеев, толстый мужик, похожий на председа­теля колхоза из кинокомедии, уж очень экономен был на телесные и душевные движения. Сначала он с нескрываемой усмешкой наблюдал за суетой своего нового "старшенького". Но когда ценой этой своей "суеты" я вырвал месячный, потом и квартальный план по "Эллингу", Матвеев сильно меня зауважал, но щедрее на движения не сделался... Одна только линейка стаднюковского "Эха-1", размещенная в остек­ленном чистом боксе с наддувом, производила современное впечатле­ние. Для того она и была заведена здесь по воле министра, чтобы раз­растись и вытеснить все убогое старье. Но об этом как-то перестали думать всерьез. Если и говорили, то лишь с иронией, как о "благих на­мерениях, которыми..." и так далее. Во всяком случае, Матвеев с этим не торопился.

Каждый вечер перед сном я исповедывался Женечке. Эти ночные разговоры были моей радостью, моим упованием, источником опти­мизма и мужества. Порой я поражался тому, как по скупым деталям и фактам Женя строила точнейшие психологические характеристики моим новым сотрудникам и оппонентам, и ее советы, как с кем себя вести, имели для меня самую практическую действенность. Но была в тех разговорах одна тема особенно болезненная. Нет, Женя и капельки не злорадствовала – ну и на волосок! – просто я сам в глубине души тосковал по оставленной работе в НИИ.

– Понимаешь, – признался я Жене, – Там все у меня приходило само собой, как дышалось. А здесь все, буквально каждый шаг дается только преодолением.– Все настоящее в жизни дается преодолением, Саша, – улыбну­лась она. – Характер, во всяком случае. Так что однажды ты вернешься к научной работе обновленным. И я хочу, чтобы такое случилось по­скорее.

Моя статья попала на рецензирование Алеше Пересветову, моему напарнику по кормовому веслу на хамсаринском плоту.... Сначала в редакции институтского научно-технического сборника решили, что статья Величко об эффекте схлопывания в неидеальной плазме не про­ходила по профилю издания и сообщили об этом автору. "Отошлите ее в академический журнал", – сказали мне по телефону. Я отправился в главный корпус ее забирать и по дороге горестно подумал: "Вот и ко­нец всем моим ученым амбициям, в академическом журнале статью какого-то инженера без ученого звания не опубликуют". Но статью мне не отдали. "Только что заходил Пересветов Алексей Сергеевич, -сказали мне, – Случайно увидел вашу статью и очень заинтересовался. Сейчас она у него". Пересветов руководил небольшой проблемной ла­бораторией. Он исследовал физические процессы, которые использо­вались при разработке новых электронных приборов или неожиданно, в виде паразитных явлений, возникали в приборах существующих. Для Пересветова не существовало понятия "не по профилю НИИ". Все бы­ло по профилю, если только имело отношение к электронике... На сле­дующий день Пересветов позвонил мне сам: