Звездное вещество
Шрифт:
– Судя по куцым "выводам", старик, ты совершенно не понимаешь, что открылось твоему проницательному взору. И эта фотография молнии с яркой точкой – фантастически любопытно! Давай договоримся так: статью в сборнике напечатаем непременно, чтобы поскорее "застолбить" твое авторство, а мы в проблемной лаборатории попробуем развернуть ключевой эксперимент. Но в "выводах" советую тебе заявить без обиняков, что этой публикацией ты открываешь новый путь к управляемой термоядерной реакции. Глядишь, на старости лет это и принесет тебе горсть лаврушки для супа. Питательности никакой, но запах приятный. Согласен?.. Тогда напиши по-новому "выводы".
При этом разговоре у меня было такое впечатление, что это у меня самого теперь очки привязаны к голове, их заливает водой, а Пересветов корректирует мои движения гребью... Все это я рассказал Жене вечером по дороге от станции электрички.
– До чего же обидно, Сашка! – сказала она. – Кто-то будет твой эффект проверять, изучать... Как если бы ребенка родить и отказаться от него.– Авторство не собственность, Женечка! Да никто на мое авторство
– Неужели Лешка и Сергей?
– Точно. Сегодня Леша мне позвонил, предложил взять портрет. И я пригласила их посетить наше Синявино. Так что маринуй мясо, Величко, и покупай "хванчкару" или "мукузани". Выберемся на лыжах в лес с шашлыками. Давай?– Хорошо, – согласился я. – Только нужно Лешке заплатить за портрет. В этом месяце я получу большую премию, а художники, небось, нуждаются по-прежнему.
Женя на минутку онемела. Потом сказала:
– Ты что спятил, миленький? И что за человек!.. То задаром готов отдать добрым людям то, что сам буквально выстрадал в муках, то готов совать деньги там, где и духу их быть не должно... Кстати, Леша сказал, что сейчас их дела не так уж и плохи. Новосибирские физики сейчас опекают наших художников. Ребята только что получили заказ на отделку какого-то дворца в Академгородке.
Портрет будет лежать в большеформатном альбоме "Шедевры Дрезденской галереи". С ним поделится восковкой "Святой Себастьян". Наедине, даже без Маши и Даши, я буду брать альбом и, всегда волнуясь, как фату с лица невесты, поднимать восковку. Делать это я буду нечасто, только когда тоска доводит до крайнего предела, до глухой неуговариваемой боли слева в груди. И всякий раз в такую встречу с Женей в долгие-долгие годы без нее, мне будет казаться, что она изменяется, что с нею что-то происходит в той вечности, где она оставлена силой Лешкиного таланта. Чуть-чуть изменяется взгляд, улыбка, свет карих глаз. Увы, это от раза к разу буду меняться я сам, и не в лучшую сторону. Потому, в полном соответствии с понятием относительности, Женя на портрете будет становиться более юной и прекрасной. То было в нашу обычную вечернюю прогулку в начале марта...Днем буйствовала весна света. Через полукруглое окно в нашем технологическом бюро я видел залитый солнцем палисадник перед "скопцовским" корпусом с синими тенями на снегу от темно-зеленых елок. Недоставало только кур на пригреве. С большой сосульки под дугой окна срывались сверкающие капли...Вечером под звездным небом по дороге к станции звонко хрупал под ногами лед, схваченный деловитым морозцем. Женя грустная была и рассеянная по дороге домой. На висках из-под вязаной шапочки выбивались пряди волос. И дома весь вечер взгляд у нее был туманный, далекий какой-то, ускользающий. Не заболела ли?.. Она штопала при свете бра, сидя на тахте, пока я уносил на кухню и мыл посуду после ужина.
– Пробежимся по малому кругу? – спросила вдруг, решительно откладывая штопку.
– Так ведь одиннадцать уже.– Ничего, за часик обернемся.
В лесу, в храмовом пространстве между сосен, идя впереди меня, она подпрыгнула и в воздухе ловко развернулась лыжами на сто восемьдесят градусов. Поехала навстречу и остановилась в полуметре, проскочив одной лыжей между моих лыж. В пепельном звездном свете я видел темные глаза на бледном лице.
– А может, ты все же не любишь меня, Сашка? – спросила нешуточно грозно.
– Ты что это, Женя?
– Да. Не любишь. Только изображаешь, притворяешься, не знаю, зачем.
– Как мне любить еще сильнее, Женечка?
– Лучше никак, чем так! Всего-то разик один и зацепилось у нас с . тобою за год, и то не удержалось. Несовместимые мы, видно, с тобой. И ты не рад был, я же видела, только себе не поверила. Мои редакционные бабы, знаешь, что говорят? Эх, лучше уж тебе не знать то, что от них о настоящей любви наслушалась... Посторонись с лыжни!
Я отступил в сторону. Женя оттолкнулась палками и понеслась кдому, не совершив обход малого круга, что само по себе было нехорошим знаком... Она бегала на лыжах много лучше меня, южанина. Когда я приплелся домой, она уже лежала в постели, сильно подвинувшись на свой дальний край и обнимая подушку, как всегда, когда ей не хотелось обнимать меня.Я прокантовался без сна почти до самого утра. Как и полгода назад в Коктебеле, наша любовь готова была растаять, испариться, исчезнуть, словно призрачный замок в высоком облачном небе. Как же сберечь и удержать то. что и словами выразить невозможно? Чем, кроме покаянной мольбы к владычице-судьбе, удержать это. когда наступает такое вот неожиданное похолодание?.. Если она на самом дел разлюбит меня?.. Женя была уже не раз у врачей, и у нее не обнаружили никаких отклонений. И снова моя ноябрьская вина возникла в душе со всем своим трагизмом. Возможно ли вообще возращение того, что соединяло нас в первую неделю жизни под своей крышей?.. И ничего не придумать, ничего не предпринять! Кроме одного... Нет мне жизни без тебя, вот что я знаю точно, Женечка.
Утром на перроне расстались молча и без поцелуя. Женя просто вошла в вагон и, коротко кивнув, скрылась за внутренней дверью. Мне бы поехать с нею до Москвы, а я озабоченно подумал о том, что через час мне предстоит вести в цехе "день качества" – совещание с технологами м мастерами. И остался на перроне. Вечером пришлось пожалеть. Я встречал все до единой вечерние электрички,
– Саша, Женя у меня ночевала. Вы что, поссорились? Слова из нее вытащить не могу. Но на всякий случай я ей припарку хорошую сделала. Вот что я тебе скажу: ребенок вам сейчас нужен. Ты пойми, ведь ей уже не двадцать.
Будет, Надя, обязательно будет. Вот увидишь! – крикнул я и оглянулся на сотрудников: не расслышал ли кто-нибудь из трубки последних слов Надежды.
Вечером, когда подходил к дому, увидел свет в нашем эркере и обрадовался так, что в висках заломило от волнения. Вошел. Женя стояла у секретера над рукописью, покусывала в раздумье карандаш. Обернулась, и был у нее вид напроказившей девочки...Следующий день у Жени был "неприсутственный", когда она могла работать дома или в библиотеке. Придя домой вечером, я обнаружил не только сверкающую как новая копейка комнату, но и преображенную Женю. Она была прямо-таки вызывающе красивой. Никакой косметики она не держала, но умела вот так неожиданно преображаться одной только ей ведомыми средствами. Внутри у нее будто бы зажигался какой-то свет. Чудеса!..– Не удивляйся, это репетиция, – сказала она о надетом лучшем своём платье и о прелестных туфельках итальянского производства, купленных совершенно случайно с рук в издательстве с месяц назад.
– Засиделись мы с тобой. Теперь начинаем "светскую жизнь". Завтра премьера в Доме кино, послезавтра будет юбилей живого классика в Доме литераторов. Еще через день – "Онегин" в Большом театре, соскучилась я по этой опере. Дальше видно будет... Проверь свой выходной костюм. Если нужно, проутюжь брюки. Вот билет на всякий случай, но я буду ждать тебя у входа в Дом кино.Светская жизнь длилась две недели... И премьера чудесного фильма Георгия Данелия. и "живой классик", оказавшийся с детства любимым мною писателем, и вечер поэзии в Политехническом, и уже совсем неожиданно – вечер туристов-водников в клубе МГУ... Не такой ли и грезилась мне минувшей осенью "жизнь друг для друга"? Какое счастье идти от электрички по спящим улицам своего городка, пить поздний чай в пустой кухне родной коммуналки и наконец-то улечься в постель!.. Но почему же поселилась в душе и не уходит тревога? Отчего она, отчего? И вдруг я обнаружил, не веря себе, что страшусь Жениной красоты.И среди множества блестяще и богато одетых женщин, красивых не без помощи косметики, и рядом с такими, как сама, природно и одухотворенно красивыми, она нисколько не блекла, не терялась. Не от того, ли была моя тревога, что ловил я тянущиеся к лицу моей Жени н порой откровенно зовущие взгляды мужчин? Было немножко. Но все же природа моих страхов была иной – не от ревности. Я старательно припоминал миги жизни, особенно освещенные Жениной красотой. Купание в омуте на внезапно обмелевшей подмосковной речке Наре, "черемуховая электричка" на следующий день, дневка на Буредане, свадьба в зале-ротонде ресторана "Прага", морская прогулка в Алупку, первый вечер в комнате-трамвае – здесь ее красота была неотделима от красоты мира. В "светской" же нашей жизни... Нет, я не мог это переложить на язык понятий и дать этому объяснение, но красота ее становилась как бы сама по себе, неясно было, что мне с этим делать, как вести себя перед несомненностью ее факта...По-настоящему хорошо мне было с Женей в эти дни только на вечере туристов-водников. И была Женя не светской красавицей, а просто отличной девчонкой и даже "своим парнем", как сказал о ней кто-то со сцены, когда песня на ее стихи "Золотая метель листопада" в конкурсе встала вровень с "Июльскими снегами" Визбора. Сама Женя была просто потрясена неожиданностью такого успеха. Когда-то она напечатала в университетской многотиражке подборку своих стихов
Теперь их начали петь. Все лавры-то были композитору и исполнителю – третьекурснику с геофака. Но вспомнили, что и Снежина сегодня в зале, и ей пришлось идти на сцену и читать новые стихи... Дома в тот вечер Женя вдруг тихо расплакалась... Не первый раз я видел ее слезы, но меня опять лихорадило в эту ночь. Снова глотал я полынную горечь в бессонной медлительной темноте, снова напряженной магией чувства пытался склонить судьбу к благорасположению.
Первый день апреля пришелся на воскресенье. Тополь под нашим окном обкорнали, как рога оленю, и по утрам солнце беспрепятственно заглядывало в эркер. В то утро комната-трамвай неслась прямо ксолнцу, а пассажиры на не слишком широкой тахте, только что проснувшись, близко смотрели друг другу в глаза. Женя робко сказала:
– Санечка, кажется, чудо свершилось. У нас снова завелся ребенок, пока еще совсем-совсем крошечный.
– Почему не два, Женечка?– Что за шутки? Сейчас же обижусь!
– А ты сама не шутишь? Сегодня же первое апреля.
– Нет, Сашка, нет! – Женя вскочила, обнаженная, чудесная, оседлала мой живот и принялась небольно молотить кулаками мою грудь в приливе восторга. – Меня уже третий день мутит. А уж я теперь опытная. Знаю, что все это означает, ур-р-ра!Я осторожно стащил ее с себя и положил рядом. Потом я поднялся на колени и так же бережно поцеловал ее животик, еще хранящий остатки крымского загара. Поцеловал там, где пять месяцев назад держал свою руку в болевой денек, когда выпал первый снег. Тихую, ясную свою радость я адресовал тому, что начинало, пока еще только на биохимическом языке, свой диалог с этим миром, таким обжигающе опасным и беспощадным, но и таким прекрасным, несмотря ни на что. Это было первое движение моего сердца навстречу Маше и Даше, тогда еще неведомым и неназванным, но уже ехавшим на полных правах в комнате-трамвае навстречу солнцу.