Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

Первый месяц было еще очень страшно обоим... Я просьпался по ночам от невнятной тревоги, вспоминал, отчего она, и мог успокоиться лишь согревая ладонью Женечкин живот. Весь свет, очарование и смысл происходящих с нею перемен заставляли меня порою недоумевать, как это мы осмеливались раньше называть любовью свои отношения, пока не было с нами этого, ежеминутной тревогой освященно­го? Я снова засыпал, и в предсонье мнилось мне, что это моя нежность и присутствие моей руки хранят от зла и покушения бесценную начавшуюся жизнь.

В мае Женя осмелела и успокоилась. Природа исправно свершала свою работу, и уж совсем некстати было досаждать ей своими тревогами. Женя начинала день посильной, но довольно смелой гимнастикой. Потом ехала в свою редакцию, а вечерами хвалилась мне, какую радость бытия испытывает она от осознания свой женской полноцен­ности. Говорила она это все же

шепотом, будто страшилась спугнуть счастье неосторожным словом, но как же светилось ее лицо! В июне ей полагался отпуск, и у нее вдруг возникла идея:

– Давай махнем с тобой в Благовещенку! Ты ведь три года бабку Марию свою не видел. Стыдно. С моими родственниками ты уже хо­рошо знаком, пора и мне познакомиться с твоей родиной.

...Сошли с поезда на станции Велико-Анадоль, с которой десять лет назад я отправился в большую жизнь. К Благовещенке двинулись напрямик по полевой дороге. С одной стороны ослепительно цвел под­солнечник, заполненный пчелиным гулом, с другой – буйствовала ку­куруза. Политый ночным дождем и уже высохший чернозем хранил на себе хрусткую корочку. Повязанная от жаркого солнца платочком, кареглазая Женька с ее взглядом черкешенки, казалось мне, всегда принадлежала этим святым для меня местам... За бугром возникли верхушки терриконов, и полевая дорога привела нас прямо к Котовой балке, где по-прежнему жила своей праведной жизнью криничка, питая моих односельчан чистой прозрачной водой. Мы с Женей напились и дальше пошли по тропке через выгон, где Сашко когда-то носил на коромысле воду и мечтал о Будущем. И вот мы вошли во двор, и ба­бушка Мария, оторвавшись от кормления кур и щурясь, чтобы одо­леть незрячесть, сказала:

– Господи так то же Сашко с жинкою! Красулечка же какая! Здравствуй, моя голубонько! И ты, сокол, здравствуй!

...В этот месяц, случайно купив у леваков шиферу и выписав че­рез сельсовет материал для стропил, я заново перекрыл хату, радуясь добротной прочности ее стен, сложенных еще моим прадедом из пор-фиритового бута. И радостно наблюдал я дивное единение душ старой украинской крестьянки и молодой москвички – моих самых главных женщин на свете. Тайные страхи, что Женечке тяжко будет выносить жизнь в старой хате с земляными полами, оказались пустыми. Единст­венно только – в первый же день, как в Коктебеле год назад, мне при­шлось мешками носить с выгона голубую полынь. С доброго согласия бабушки Женя заменила ею старые домотканые половики. И сами эти половики, не знавшие стирки уже добрый десяток лет, мы с Женей сти­рали в озере, которое раньше носило название Третий доломитовый карьер. И вспоминалась нам другая стирка – в солнечный денек запо­лярного лета у водопада на Каре.Хоть и не те уже были силы у бабушки Марии, но по-прежнему буйствовала вокруг хаты разнообразная огородная зелень, а. в подза­пущенном саду наливались вишни и сливы, даже была и грядка ново­селки этих мест – клубники. А в кустах сильно разросшейся сирени еще стоял мой топчан, посеревший от осенних дождей. В ясную погоду мы с Женей спали на нем, ложась и поднимаясь вместе с солнышком. Ко­лесо звездного неба неспешно крутилось над нами вокруг Полярной звезды, и Женины познания в астрономии прирастали, приближаясь по насыщенности к моим собственным... Нам везло – снова с лицами, обращенными к звездам, принимали мы новую волнующую полосу своей любви и супружества...Женин день почти полностью уходил на помощь бабушке по хо­зяйству и на долгие душевные разговоры со старушкой в прохладной тени под стеной хаты. Как напрасны были мои опасения, что бабушка не найдет общего языка с городской невесткой!.. Еше в первые дни ба­бушка сказала мне:

– Коханочка твоя дочку тебе родит. Красивая в беременности – первый признак.– Двоих сразу, бабусенька! – весело отозвался я и от избытка чувств одним ударом вогнал гвоздь в балку стропил. Я так прочно втянулся в заданную Женей год назад игру, что другого исхода и не мыслил.

Я оставил Женю с бабушкой в Благовещенке до осени.В августе, без Жени комната-трамвай вдруг понесла меня по не­ожиданному маршруту... Вышел институтский сборник с моей статьей. Я с удовольствием перечитал ее, удивляясь тому, как это все явилось мне год назад, потребовав для своего рождения почти трагического напряжения души... И вдруг ощутил неодолимое желание снова пере­жить наполненность задачей. Носить ее в себе, подспудно зреющую, терпеливо выращивать все более углубленное понимание физики явле­ний, радоваться нежданным дарам интуиции... Наверно, так и жаждет новой беременности женщина, глядя на свое, по садовой дорожке за­топавшее дитя и вспоминая как радостны были для нее его толчки со­всем

недавно под сердцем. Сравнение с беременной заставило меня сперва застыдиться и даже, кажется, покраснеть. Потом я рассмеялся -после тревог минувшей зимы возникновение такого сравнения в моей голове так естественно! Да и что же в нем стыдного?Теперь в конце рабочего дня я с нетерпением ждал возвращения к оставленным на столешнице секретера листкам, на которых у меня творилось уже нечто, съедая все вечера и выходные дни и доводя до сладостного утомления и душу и тело, чего никогда не давала цеховая работа, выматывавшая прежде всего нервы и требующая больше ног, чем головы... В конце августа я нашел Пересветова, вернувшегося из лодочного похода по Нижней Тунгуске. Алешка просмотрел мои вы­кладки – приложение теории схлопывания плазмы к конкретному слу­чаю, а именно, к импульсному разряду в течение ста тысячных долей секунды в замагниченной гелиевой плазме при токах в сотни килоампер.

– Во! – сказал Пересветов и поднял большой палец. – Всспоминал я тебя в походе, Сашка, и думал о чем-то подобном. Только не был уверен без расчетов, что в лабораторных условиях можно будет это реализовать. Теперь ясно: надо строить экспериментальную установку и все это проверять. Если это не бред, ты гений! А у меня есть один со­вершенно фантастический кадр, бывший фронтовой авиамеханик Вла­димир Петрович Рябинкин, нынче первоклассный вакуумщик и вооб­ще золотые руки и кристальная душа. За месяц-другой он тебе такую установку сварганит – в Штатах такой не найдешь! Вот только магнит потребуется "агромадный", судя по твоим прикидкам. И кажется мне, что ты мог бы работать у меня в лаборатории на правах "приходящего" исследователя. А что? Это мысль, Сашка!

...В Благовещенку за Женей я поехал в конце сентября. Там еще во всю продолжалось лето. Я увидел Женю в легком просторном пла­тье, сквозь которое целомудренно просвечивали белые трусики, зрею­щий арбуз живота и наливающиеся материнской силой груди, все еще не ведающие лифчика. Она сносно освоила украинскую мову, певуче общалась с бабушкой Марией, звавшей теперь невестку нежно Евгой.Провожая своих молодых, стояла бабушка Мария смиренно в ка­литке. Так стояла она в 1914-м, сама еще восемнадцатилетняя и бере­менная Колей, провожала мужа в солдаты, не ведала, что навсегда. Так стояла она в 1934-м, провожая в Минск, в школу пограничных коман­диров, сына Николая. Так стояла в 1954-м, провожая на учебу в Таган­рог своего внучка Сашку...

Дома Женя мне сказала:

– Дочь назовем Марией.

– А если их на самом деле окажется двое?– Вторая будет Дарьей.– Дашка-Машка. В рифму?– Не только. Одну из моих бабушек звали Дарьей.– А если окажутся мальчишки?

– Будут они Максим и Николай, какие тут еще варианты. Тревоги начались в декабре. Теперь уже было совершенно точно известно: двойня. Прослушивался асинхронный стук двух сердечек. Но что-то неладное, какую-то лишнюю зазубрину обнаружили на Жени­ной кардиограмме синявинские врачи и без обиняков посоветовали мне устроить Женю в московский роддом... Прописавшись у мужа в комнате-трамвае, она автоматически перестала быть москвичкой, и мне говорили строгие, но отзывчивые тети во всевозможных здравот­делах столицы: "Рожайте в своем городе и не надо паниковать, папа­ша!.. Да, случай сложный, есть риск, но в вашей горбольнице очень хорошее родильное отделение – лучшая в области статистика".

Женя держалась молодцом. В те дни ей очень нравилось украин­ское слово "перемога". Она использовала его более расширенно, чем в прямом значении "победа". "Переможем, Сашко", – говорила она мне с напряженной улыбкой, неся свой огромный живот по лестнице на третий этаж после прогулки. "Переможем! – говорила и после моей безуспешной поездки в какой-нибудь МОНИАГ. – В конце концов, эта "зазубринка" на моем самочувствии никак не сказывается. Но чтобы тебя успокоить, давай схитрим. За недельку до срока я поселюсь в Староконюшенном и попаду в роддом через неотложку".Пожалуй, то был самый верный шанс. Но в конце декабря Женя закапризничала:

– Хочу встретить Новый год здесь, в нашем милом трамвайчике!– Женечка, давай не будет рисковать. Встретим Новый год с На­деждой Максимовной и Людмилой.– Да нет же. Они что-то так тихо себя ведут, мои зверушки, не то­ропятся. Проскочим Новый год и сразу же поедем, – глянула чарую­щим своим взглядом черкешенки и добавила по-украински: – Сашко, ну я так хочу, розумеешь?

Новый год действительно проскочили успешно. Трамвай, глядя в кромешную тьму стеклами эркера, проскочил стык на рельсах времени и загромыхал себе дальше. Женя только чуть-чуть пригубила бокал шампанского. Утром первого января, начав уже собираться, заупрями­лась снова: