Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

– Вот как? Тебе подавай цыганку и никак иначе! То-то, значит, я гак люблю тебя все эти дни, а ты и не замечаешь. Теперь понятно, по­чему.

– И вчера любила?

– Утром, уезжая на работу, вообще сгорала. Вечером мчалась к тебе. И вдруг, чуть ли не в полночь, на перроне мои дети!

Я притянул Женю к себе, но она высвободилась и сказала совер­шенно серьезно:

– Сашка, положу между нами зонтик, имей в виду. Это же Надина вдовья постель. Как можно? Всему свое время и свое место, мой милый!

Женя легла рядом, я обнял ее. Спросил шепотом:

– Ты очень хочешь спать?– Ну да. Ты уже выспался и хочешь поболтать?– Еще бы, ты меня сразила – переводы стихов в "Иностранной литературе". Но почему африканцы?– Брался подхалтурить, зашибить деньгу кто-то из знаменитых, да не успел к сроку. А у них тематический выпуск. Вот я и выручила подругу. Помнишь, я весной все книжки об Африке читала? Вжива­лась. Хвалиться только тебе раньше времени не хотела, боялась

удачу спугнуть. В журнале мои переводы понравились, взяли.– А почему бы тебе не собрать Снежину, раннюю и теперешнюю? Издать бы сборник. Недавно еду в электричке. Туристы поют твою песню. "Чьи слова?" – спрашиваю не без гордости. "Была, – говорят мне, – такая Женя Снежина. Теперь у нее другая фамилия. Детей наро­жала. Стало ей не до песен". Обидно.– Не обидно. На самом деле – нарожала. Откроюсь тебе, Санечка, "Машка – Дашка" это самая лучшая моя рифма. И не без твоей, заме­тим, помощи. Так что нечего жалеть... И еще одно мое "сочинение" не дает мне покоя. Это ты, мой миленький! Никак ты не получаешься у меня таким, каким я тебя задумала.

– Что же, я прохожу у тебя хореем? – спросил я, немножко оби­девшись. – Или, как Вассисуалий Лоханкин, пятистопным ямбом?– Да что ты, – рассмеялась Женя, – даже и верлибром, свободным стихом, ты у меня не получаешься, дружочек!

– Вот так новости. И ты всегда ко мне так относилась, Женька?

– Нет, почему же. В первые наши недели ты мне казался таким глубоким и цельным. Ты учил меня понимать звездное небо, и ты был мой капитан. Будь ты таким, я бы тебя до веку любила безоглядно, по-бабьи. И вдруг ты мне открылся совсем другим... Помнишь, когда мы солнечной ночью к Каре вышли, и ты меня из ладоней ледяной кар­ской водой поил? Мои-то были смазаны антикомарином. Шутку при­думал, называлась "Танталовы муки". Едва я губами воды касалась, ты раскрывал ладони. Смеясь вместе с тобой, я слизывала врду с твоих рук. Ты и не догадывался, что это мое признание в любви. Я руки твои целовала и думала: "Это мой капитан! Если он даже предаст меня, я также стану благословлять его любя!" Но в тот же день мне открылось вдруг: "Разве настоящий капитан позволил бы себе шутить, понимая, как сильно я хочу пить?" Так мне открылось, что ты всего лишь маль­чишка, и мне еще предстоит сделать тебя мужчиной, а потом уж титу­ловать своим капитаном. Вот так, Санечка!

Я не захотел признаться, что Женя сказала обо мне горькую правду. Я упрямо твердил, что это только красивая метафора, не больше...

– И вообще, – сказал я, сердясь уже по-настоящему, – вся ваша поэзия есть разновидность магии. Атавизм, оставшийся от первобыт­ных времен, настоящее шаманство. Вот и в "Антимирах" сейчас -только что в бубны не стучали! Не будучи в силах ни постичь жизнь во всей его глубине и сложности, ни – тем более – что-либо изменить в действительности, поэты произносят заклинания. Под бубен с коло­кольцами!..– Ну, Санечка, – возмутилась Женя, – не ждала я от тебя таких оценок! Мне больше понравилось, когда ты однажды сказал, что по­эзия – это высшая математика человеческой души, потому что только на ее языке можно выразить невыразимое. Если поэзия кажется тебе шаманством, так позволь тебя спросить: а то, чем ты занимаешься в лаборатории не напоминает ли самые настоящие заклинания? Закли­нания молнии, что ли...

Мы отстранились друг от друга и лежали в темноте, не веря в серьезность внезапной размолвки, но и не торопясь ее избыть. Я смот­рел на косую полоску света от фонаря рядом с фотографией юной Женьки. Мне вспоминалась та тревожная ночь, когда Женя в роддоме мучилась над лучшей из своих рифм, а я присягал ей всем сердцем. Ве­рен ли я той присяге? Так ли действительно живу, как обещал ей то­гда?.. Похвалиться мне было нечем.Первой тишину прервала Женя:

– Прости, Саша, я дура. Ни один человек, даже самый любящий, не имеет права считать себя творцом другого человека. За другим все­гда остается право на свободный поступок, не ложащийся ни в какую "рифму"... Просто, суть твоих исканий там, в пересветовской лабора­тории, недоступна моему пониманию. Когда у тебя неудачи и разоча­рования, я злюсь точно так же, как соседка Татьяна злится на своего Ваську, если тот не доносит до дома всю получку. Надо бы мне кое-что почитать По психологии творчества, об интуиции мне почитать следу­ет, чтобы немножко понимать, что с тобою творится.

...Утром мы оба и не вспомнили о ночной размолвке. Мы озабо­чены были предстоящей перевозкой своего замечательного пианино. К трем часам дня оно уже было в Синявине и стояло в нашей "двадцатиметровке". Надежды и детей в доме не оказалось. Скорее всего они отправились на прогулку в лес. Что же, тем неожиданней будет сюрприз... И вот, наконец-то, на лестнице зазвенели их голоса.

Дети стояли на пороге, не веря сказке. Потом Машенька тихо, как к сидящей бабочке приблизилась к открытой клавиатуре. Она подняла руку и не ударила, не тронула клавиш, а только провела над ними ру­кой, перебирая пальчиками. И бросилась мамочке на шею.

– Оказывается,

я хорошо помню тот вечер, когда вахтерша нас хлебом с помид о рами угощала. Она спросила, кого мы ждем, а мы ей от­рапортовали, что наш папа "на у ку д е лает". Долго же ты ее делал, ей-богу! Шесть лет после коктебельского озарения и такой слабый резуль­тат. – Побойся Бога , Дашка! Из этих шести лет один год ушел только на публикацию статьи в сборнике. Еще год мы выбивали площадь под установку. Потом мы с Рябинк и ным ее строили, тоже дело непростое Так что чистый счет – года три. Но мы все же ухватили ужа за хвост в тот памятный для тебя вечерок. Осенью 69-го у меня уже не было со­мнений, что эффект схлопывания плазмы существует. Вопрос был только в том. почему он такой слабый. – Что меня поражает в этой истории, папочка, так это мамино терпение и вера. Три года – одна только "сажа бела"! Она открыла те­бе "бессрочный кредит", как сес т ры Вера, Надежда, Любовь в песне у Булата Окуджавы? Похоже, эти три сестры в н а шей маме слились во­едино. – Нет, Даша, кредит был далеко не бессрочный, и скоро от меня бу­дет потреб о ван стр о гий расчет по векселям. – Но вы остались вместе! Значит, у тебя нашлось, чем погасить векселя?

Глава 8. ЛОШАДКИ, БЕГУЩИЕ ПО КРУГУ

Тридцатого декабря 69-го года, я окончательно распрощался с "Эллингом", которому было отдано ровно десять лет моей жизни. В тот же день мне в цех позвонил Пересветов, попросил прийти к нему для разговора. Я знал, что разговор будет нелегким. Еще бы!.. Огром­ная установка, в которую было "ухлопано" столько сил и средств, три месяца простояла холодной и бездыханной, пока я передавал "Эллинг" на серийный завод. Я так и не смог за осень в очередной раз озадачить Рябинкина. Задуманный переход в область наносекундных импульсов был слишком не прост. Прежде всего – не существовало промышлен­ных генераторов с необходимой силой тока в импульсе. Такую технику нужно было создавать заново... Войдя в лабораторию, я лицом к лицу столкнулся с Рябинкиным и испытал жгучий стыд, вспоминая наши совместные исследования, которые теперь представлялись мне очень далекими от истинно научных. То было дерганье и шараханье, наукой там и не пахло, сплошной авантюризм от нетерпения – с налета, сразу и во что бы то ни стало получить "звездное вещество".Пересветов сидел в своем "кабинете", тесной каморке с узким ок­ном в одну створку. Он пожал мне руку, коротко глянул в глаза через сильно увеличивающие очки. – Как наши общие дела, Александр Ни­колаевич?– Как сажа бела! – я горьковато рассмеялся, вспоминая Женю.Протянул Пересветову раскрытый лабораторный журнал, где на вклеенном листке логарифмической бумаги было проведено сравнение теоретически ожидаемых и экспериментальных результатов сентябрь­ской серии опытов. Результат расходился в сотни раз!

– Да... "неклево", как говорит мой сын, – грустно улыбнулся Пе­ресветов и принялся неторопливо листать мои записи, начиная с пер­вой страницы. Соколиным взглядом матерого экспериментщика Леша сходу оценивал условия постановки каждого опыта и результаты, как правило совпадающие с ожиданием с точностью "до наоборот". Я страшился посмотреть ему в глаза. Он же закрыл тетрадь и спросил вполне миролюбиво:

– Слушай, старина, не хочешь ли ты заняться всем этим по-настоящему?

Я поднял глаза и встретился с немигающим взглядом Пересвето-

ва.

– Ну, тогда так, – сказал Пересветов, понимая мой молчаливый ответ как утвердительный. – Милости прошу начать новый 70-й год в качестве ведущего инженера Проблемной лаборатории. Я сегодня го­ворил об этом с Бердышевым. Директор для начала "вклеил" мне за "подпольные" исследования неидеальной плазмы, потом заинтересо­вался и, как это у него водится, потребовал расширения работ, но в рамках официальной темы. Против твоего перехода ко мне не возра­жал, благо – у меня оказалась в штатном расписании пустая клеточка на ведущего с окладом сто восемьдесят рублей. Или ты на другое наце­лен, Саша? Я слышал, тебя прочат на место Матвеева.